Я историю излагаю... Книга стихотворений - [23]

Как будто бы в котле каком разваривали.

Как будто сожжены жестоким током.

Да, города моей отчизны били,

как и людей моей отчизны, насмерть,

стирали их до состоянья пыли,

разумно, с расстановочкой, не наспех.

И выросли на превращенных в поле

сраженья

      городах и весях

с названьями, знакомыми до боли,

строенья незнакомые, чужие.

Хотя и лучше прежнего — не прежние.

Хотя и краше старого — не старые.

И только имена, как воды вешние,

журчат по картам старые мелодии.

«Война порассыпала города…»

Война порассыпала города,

поразмягчила их былую твердость,

взорвала древность, преклонила гордость

военная гремучая беда.

В те времена, когда антибиотики

по рублику за единицу шли,

кто мог подумать про сохранность готики.

И готика склонилась до земли.

Осыпались соборы и дворцы,

как осыпались некогда при гуннах,

и Ленинград сожег свои торцы

в огне своих буржуек и чугунок.

А Сталинград до остова сгорел,

и с легкой неприязнью я смотрел

на города, которые остались,

спаслись и уцелели. Отмотались.

На города, которые беда

не тронула, на смирных и спокойных.

Хотя, конечно, кто-нибудь всегда

и что-нибудь уцелевает в войнах.

Харьковский Иов

Ермилов долго писал альфреско.

Исполненный мастерства и блеска,

лучшие харьковские стены

он расписал в двадцатые годы,

но постепенно сошел со сцены

чуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицу

перевели из Харькова в Киев —

и фрески перестали смотреться:

их забыли, едва покинув.

Далее. Украинский Пикассо —

этим прозвищем он гордился —

в тридцатые годы для показа

чем дальше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,

но безо всякого визгу и треску

просто завешивали коврами

и даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.

Город обстреливали и бомбили.

Взрывы росли, себя возвышая.

Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самолично

рассмотрел Ермилов отлично,

как все расписанные стены,

все его фрески до последней

превратились в руины, в тени,

в слухи, воспоминанья, сплетни.

Взрывы напоминали деревья.

Кроны упирались в тучи,

но осыпались все скорее —

были они легки, летучи,

были они высоки, гремучи,

расцветали, чтобы поблекнуть.

Глядя, Ермилов думал: лучше,

лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,

и не оглох тогда Ермилов.

Богу, кулачища вскинув,

он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зиму

он показывал мне корзину,

где продолжали эскизы блёкнуть,

и позволял руками потрогать,

и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —

или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

«Черта под чертою. Пропала оседлость…»

Черта под чертою. Пропала оседлость:

Шальное богатство, веселая бедность.

Пропало. Откочевало туда,

Где призрачно счастье, фантомна беда.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

Он вылетел в трубы освенцимских топок,

Мир скатерти белой в субботу и стопок.

Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный

дым.

А я его помню еще молодым.

А я его помню в обновах, шелках,

Шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря,

И в будни, когда он сидел в дураках,

Стянув пояса или брови нахмуря.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

Планета! Хорошая или плохая,

Не знаю. Ее не хвалю и не хаю.

Я знаю не много. Я знаю одно:

Планета сгорела до пепла давно.

Сгорели меламеды в драных пальто.

Их нечто оборотилось в ничто.

Сгорели партийцы, сгорели путейцы,

Пропойцы, паршивцы, десница и шуйца,

Сгорели, утопли в потоках Летейских,

Исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских.

Селедочка — слава и гордость стола,

Селедочка в Лету давно уплыла.

В сорок шестом

Крестьяне спали на полу.

Их слышно сквозь ночную мглу

в любой из комнатенок дома.

А дом был — окна на майдан

и всюду постлана солома

для тех крестьянок и крестьян.

Пускали их по три рубля за ночь.

Они не торговались.

Все пригородные поля

в наш ветхий дом переселялись.

Сложивши все мешки в углу,

постлавши на сенцо дерюги,

крестьяне спали на полу,

под голову сложивши руки.

Картошку выбрав из земли,

они для нашего квартала

ее побольше привезли,

хотя им тоже не хватало.

Победа полная была.

Берлин — в разрухе и развале.

Недавно демобилизовали

того, кто во главе угла.

Еще шинель не износил,

еще подметки не стоптались,

но начинают братья Даллес

очередную пробу сил.

Не долго пребывать в углу

освободителю Европы!..

Величественны и огромны,

крестьяне спали на полу.

«Туристам показывают показательное…»

Туристам показывают показательное:

Полную чашу, пустую тюрьму.

Они проходят, как по касательной,

Почти не притрагиваясь ни к чему.

Я все ожидаю, что иностранцев

Поручат мне: показать, объяснить.

В этом случае — рад стараться.

Вот она, путеводная нить.

Хотите, представлю вас инвалидам,

Которые в зной, мороз, дожди

Сидят на панели с бодрым видом,

Кричат проходящим: «Не обойди!»

Вы их заснимете. Нет, обойдете.

Вам будет стыдно в глаза смотреть,

Навек погасшие в фашистском доте,

На тело, обрубленное на треть.

Хотите, я покажу вам села,

Где нет старожилов — одни новоселы?

Все, от ребенка до старика,

Погибли, прикрывая вашу Америку,

Пока вы раскачивались и пока

Отчаливали от берега.

Хотите, я покажу вам негров?

С каким самочувствием увидите вы

Бывших рабов,

      будущих инженеров.

Хотите их снять на фоне Москвы?

И мне не нравятся нежные виды,

Что вам демонстрируют наши гиды.