Я историю излагаю... Книга стихотворений - [25]

Два, а может быть, три часа.

Голоса обо мне разделились.

Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,

Лет шестидесяти и старше,

Вышла, ручками развела,

Очень ясно понять дала:

Не понравился, не показался —

В общем, не подошел, не дорос.

Я стоял, как будто касался

Не меня

      весь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.

Даже дверью хлопать не стал.

И на улицу Горького вышел.

И почувствовал, как устал.

Так учителем географии

(Лучше в городе, можно в район)

Я не стал. И в мою биографию

Этот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.

И я взял ее на себя.

Всю неволю свою, всю охоту

На хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,

На свободный и белый стих.

А в учители географии

Набирают совсем других.

Баллада

В сутках было два часа — не более,

но то были правильные два часа!

Навзничь опрокидываемый болью,

он приподнимался и писал.

Рук своих уродливые звезды

сдавливая в комья-кулаки,

карандаш ловя, как ловят воздух,

дело доводил он до строки.

Никогда еще так не писалось,

как тогда, в ту старость и усталость,

в ту болезнь и боль, в ту полусмерть!

Все казалось: две строфы осталось,

чтоб в лицо бессмертью посмотреть.

С тихой и внимательною злобой

глядя в торопливый циферблат,

он, как сталь выдерживает пробу,

выдержал балладу из баллад.

Он загнал на тесную площадку —

в комнатенку с видом на Москву —

двух противников, двух беспощадных,

ненавидящих друг друга двух.

Он истратил всю свою палитру,

чтобы снять подобие преград,

чтоб меж них была одна политика —

этот новый двигатель баллад.

Он к такому темпу их принудил,

что пришлось скрести со всех закут

самые весомые минуты —

в семьдесят и более секунд.

Стих гудел, как самолет на старте,

весь раскачиваемый изнутри.

Он скомандовал героям: «Шпарьте!»

А себе сказал: «Смотри!»

Дело было сделано. Балладу

эти двое доведут до ладу.

Вот они рванулися вперед!

Точка. Можно на подушки рухнуть,

можно свечкой на ветру потухнуть.

А баллада — и сама дойдет!

Знакомство с незнакомыми женщинами

Выполнив свой ежедневный урок —

тридцать плюс минус десять строк,

это примерно полубаллада, —

я приходил в состояние лада,

строя и мира с самим собой.

Я был настолько доволен судьбой,

что — к тому времени вечерело —

в центр уезжал приниматься за дело.

Улицы Горького южную часть

мерил ногами я, мчась и мечась.

Улицу Горького после войны

вы, поднатужась, представить должны.

Было там людно, и было там стадно.

Было там чудно бродить неустанно,

всю ее вечером поздним пройти,

женщин разглядывая по пути,

женщин разглядывая и витрины.

Молодость! Ты ведь большие смотрины!

Мой аналитический ум,

пара штиблет и трофейный костюм,

ног молодых беспардонная резвость,

вечер свободный, трофейная дерзость —

много Амур мне одалживал стрел!

Женщинам прямо в глаза я смотрел.

И подходил. Говорил: — Разрешите!

В дружбе нуждаетесь вы и в защите.

Вечер желаете вы провести?

Вы разрешите мне с вами — пойти!

Был я почти что всегда отшиваем.

Взглядом презрительным был обдаваем

и критикуем по части манер.

Был даже выкрик: — Милиционер!

Внешность была у меня выше средней.

Среднего ниже были дела.

Я отшивался без трений и прений.

Вновь пришивался: была не была!

Чем мы, поэты, всегда обладаем,

если и не обладаем ничем?

Хоть не читал я стихи никогда им —

совестно, думал, а также — зачем? —

что-то иное во мне находили

и не всегда от меня отходили.

Некоторые, накуражившись всласть,

годы спустя говорили мне мило:

чем же в тот вечер я увлеклась?

Что же такое в вас все-таки было?

Было ли, не было ли ничего,

кроме отчаянности или напора, —

задним числом не затею я спора

после того, что было всего.

Матери спрашивали дочерей:

— Кто он? Рассказывай поскорей.

Кто он? — Никто. — Где живет он? — Нигде.

— Где он работает? — Тоже нигде. —

Матери всплескивали руками.

Матери думали: быть ей в беде —

и объясняли обиняками,

что это значит: никто и нигде.

Вынес из тех я вечерних блужданий

несколько неподдельных страданий.

Был я у бездны не раз на краю,

уничтожаясь, пылая, сгорая,

да и сейчас я иных узнаю,

где-нибудь встретившись, и — обмираю.

«Своим стильком плетения словес…»

Своим стильком плетения словес

не очарован я, не околдован.

Зато он гож, чтобы подать совет,

который будет точным и толковым.

Как к медсестринской гимнастерке брошка,

метафора к моей строке нейдет.

Любитель порезвиться понарошку

особого профиту не найдет.

Но все-таки высказываю кое-что,

чем отличились наши времена.

В моем стихе,

      как на больничной коечке,

к примеру,

      долго корчилась война.

О ней поют, конечно, тенорами,

но и басами хриплыми поют,

я — слово, а не пропуск в телеграмме,

которую грядущему дают.

«Похожее в прозе на ерунду…»

Похожее в прозе на ерунду

В поэзии иногда

Напомнит облачную череду,

Плывущую на города.

Похожее в прозе на анекдот,

Пройдя сквозь хорей и ямб,

Напоминает взорванный дот

В соцветье воронок и ям.

Поэзия, словно разведчик, в тиши

Просачивается сквозь прозу.

Наглядный пример: «Как хороши,

Как свежи были розы».

И проза, смирная пахота строк,

Сбивается в елочку или лесенку.

И ритм отбивает какой-то срок.

И строфы сползаются в песенку.

И что-то входит, слегка дыша,

И бездыханное оживает:

Не то поэзия, не то душа,

Если душа бывает.

«А я не отвернулся от народа…»

А я не отвернулся от народа,

С которым вместе

      голодал и стыл.