Я историю излагаю... Книга стихотворений - [18]

Мне видится и сегодня

то, что я видел вчера:

вот восходят на сходни

худые офицера,

выхватывают из кармана

тридцатки и тут же рвут,

и розовые

за кормами

тридцатки

плывут, плывут.

О, мне не сказали больше,

сказать бы могли едва

все три раздела Польши,

восстания польских два,

чем

   в радужных волнах мазута

тридцаток рваных клочки,

покуда, раздета, разута

и поправляя очки,

и кутаясь во рванину,

и женщин пуская вперед,

шла польская лавина

на английский пароход.

Себастьян

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,

мне известным уже три месяца,

Себастьяном Барбье.

На ничейной земле, в проломе

замка старого, на соломе,

в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,

что анкеты наши — детали

незначительные в той большой,

в той инстанции грандиозной,

окончательной и серьезной,

что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,

от сугроба и до сугроба

целый день пробродив напролет,

до того мы с ним утомились,

что пришли и сразу свалились.

Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизму

или нет — ни силы, ни жизни

ни на что. Только б спать и спать.

Я проснусь. Я вскочу среди ночи —

Себастьян храпит что есть мочи.

Я заваливаюсь опять.

Я немедленно спать заваливаюсь.

Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.

Сон — о Дне Победы, где пьян

от вина и от счастья полного

до полуночи, да, до полночи

он ликует со мной, Себастьян.

Метр восемьдесят два

Женский рост — метр восемьдесят два!

Многие поклонники, едва

доходя до плеч,

         соображали,

что смешно смотреть со стороны,

что ходить за нею — не должны.

Но, сообразивши, продолжали.

Гордою пленительною статью,

взоров победительною властью,

даже,

   в клеточку с горошком,

         платьем

выдавалась —

         к счастью и к несчастью.

Город занял враг

   войны в начале.

Продолжалось это года два.

Понимаете, что же означали

красота

   и метр восемьдесят два?

Многие красавицы, помельче

ростом, длили тихое житье.

Метр восемьдесят два,

      ее пометя,

с головою выдавал ее.

С головою выдавал

вражьему, мужчинскому наскоку,

спрятаться ей не давал

за чужими спинами нисколько..

Город был — прифронтовой,

полный солдатни,

      до женщин жадной.

Как ей было

      с гордой головой,

выглядевшей Орлеанской Жанной,

исхудавшей, но еще живой?

Есть понятие — величье духа

и еще понятье — голодуха.

Есть понятье — совесть, честь

и старуха мать — понятье есть.

В сорок третьем, в августе, когда

город был освобожден, я сразу

забежал к ней. Помню фразу:

горе — не беда!

Ямой черною за ней зияли

эти года два,

а глаза светились и сияли

с высоты метр восемьдесят два.

Как убивали мою бабку

Как убивали мою бабку?

Мою бабку убивали так:

Утром к зданию горбанка

Подошел танк.

Сто пятьдесят евреев города,

Легкие

   от годовалого голода,

Бледные

   от предсмертной тоски,

Пришли туда, неся узелки.

Юные немцы и полицаи

Бодро теснили старух, стариков

И повели, котелками бряцая,

За город повели,

      далеко.

А бабка, маленькая, словно атом,

Семидесятилетняя бабка моя

Крыла немцев,

Ругала матом,

Кричала немцам о том, где я.

Она кричала: — Мой внук на фронте,

Вы только посмейте,

Только троньте!

Слышите,

   наша пальба слышна! —

Бабка плакала и кричала

И шла.

   Опять начинала сначала

Кричать.

Из каждого окна

Шумели Ивановны и Андреевны,

Плакали Сидоровны и Петровны:

— Держись, Полина Матвеевна!

Кричи на них. Иди ровно! —

Они шумели:

      — Ой, що робыть

З отым нимцем, нашим ворогом! —

Поэтому бабку решили убить,

Пока еще проходили городом.

Пуля взметнула волоса.

Выпала седенькая коса,

И бабка наземь упала.

Так она и пропала.

Лошади в океане

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать,

Но — не хорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.

Справки

Фронт отодвинулся на запад,

и спешно догоняю я,

но в брошенной избенке запах

давно немытого людья.

В избушке, вставшей на пути,

враждебным человеком пахнет.

А что, если гранатой жахнет?

Даю команду: Выходи!

Мне тотчас под ноги летят

противогаз и автомат,

патроны — весь набор безделиц,

не нужный больше никому.

Потом выходит их владелец —

солдат немецкий. Как ему,

должно быть, страшно! Но выходит,

израненный, полуживой,

с руками вверх — над головой,

и взглядом пристальным обводит

меня. Наверно, спал: разут.

И говорит: Гитлер капут.

Несчастен, грязен и небрит,

во всех своих движеньях скован,

как будто в землю был зарыт

надолго и сейчас откопан,

но он бумажки достает

и мне почтительно сует.

Читаю:

«Этот фриц — добрый»,

«Этот немец жил у нас один месяц

и людей не обижал»,

«Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он

такой, как все»,

«Дана ефрейтору Мюллеру в том, что он