Я историю излагаю... Книга стихотворений - [12]

Проверки исполнения наших клятв.

Не ждите льгот, в спасение не верьте:

Стучит судьба, как молотком бочар.

И Ленин учит нас презренью к смерти,

Как прежде воле к жизни обучал.

Ранен

Словно хлопнули по плечу

Стопудовой горячей лапой.

Я внезапно наземь лечу,

Неожиданно тихий, слабый.

Убегает стрелковая цепь,

Словно солнце уходит на запад.

Остается сожженная степь,

Я

   и крови горячей запах.

Я снимаю с себя наган —

На боку носить не сумею.

И ремень, как большой гайтан,

Одеваю себе на шею!

И — от солнца ползу на восток,

Приминая степные травы.

А за мной ползет кровавый

След.

   Дымящийся и густой.

В этот раз, в этот первый раз

Я еще уползу к востоку

От германцев, от высших рас.

Буду пить в лазарете настойку,

Буду сводку читать, буду есть

Суп-бульон, с петрушкой для запаха.

Буду думать про долг, про честь.

Я еще доползу до запада.

Роман Толстого

Нас привезли, перевязали,

Суть сводки нам пересказали.

Теперь у нас надолго нету дома.

Дом так же отдален, как мир.

Зато в палате есть четыре тома

Романа толстого «Война и мир».

Роман Толстого в эти времена

Перечитала вся страна.

В госпиталях и в блиндажах военных,

Для всех гражданских и для всех

   военных

Он самый главный был роман,

   =любимый:

В него мы отступали из войны.

Своею стойкостью непобедимой

Он обучал, какими быть должны.

Роман Толстого в эти времена

Страна до дыр глубоких залистала.

Мне кажется, сама собою стала,

Глядясь в него, как в зеркало, она.

Не знаю, что б на то сказал Толстой,

Но добродушье и великодушье

Мы сочетали с формулой простой!

Душить врага до полного удушья.

Любили по Толстому; по нему,

Одолевая смертную истому,

Докапывались, как и почему.

И воевали тоже по Толстому.

Из четырех томов его

      косил

На Гитлера

      фельдмаршал престарелый

И, не щадя умения и сил,

Устраивал засады и обстрелы.

С привычкой славной

      вылущить зерно

Практического

      перечли со вкусом

Роман. Толстого знали мы давно.

Теперь он стал победы

      кратким курсом.

Лес за госпиталем

Я был ходячим. Мне было лучше,

чем лежачим. Мне было проще.

Я обходил огромные лужи.

Я уходил в соседнюю рощу.

Больничное здание белело

в проемах промежду белых берез.

Плечо загипсованное болело.

Я его осторожно нес.

Я был ходячим. Осколок мины

моей походки пронесся мимо,

но заливающе горячо

другой осколок ударил в плечо.

Но я об этом не вспоминал.

Я это на послевойны откладывал,

а просто шел и цветы сминал,

и ветки рвал, и потом обгладывал.

От обеда и до обхода

было с лишком четыре часа.

— Мужайся, — шептал я себе, — пехота.

Я шел, поглядывая в небеса.

Осенний лес всегда просторней,

чем летний лес и зимний лес.

Усердно спотыкаясь о корни,

я в самую чащу его залез.

Сквозь ветви и сучья синело небо.

А что я знал о небесах?

А до войны я ни разу не был

в осеннем лесу и в иных лесах.

Война горожанам дарила щедро

землю — раздолья, угодья, недра,

невиданные доселе леса

и птичьи неслыханные голоса.

Торжественно было, светло и славно.

И сквозь торжественность и тишину

я шел и разрабатывал планы,

как лучше выиграть эту войну.

Самая военная птица

Горожане,

   только воробьев

знавшие

   из всей орнитологии,

слышали внезапно соловьев

трели,

   то крутые, то отлогие.

Потому — война была.

         Дрожанье

песни,

   пере-пере-перелив

слышали внезапно горожане,

полземли под щели перерыв.

И военной птицей стал не сокол

и не черный ворон,

      не орел —

соловей,

   который трели цокал

и колена вел.

Вел,

   и слушали его живые,

и к погибшим

   залетал во сны.

Заглушив оркестры духовые,

стал он

   главной музыкой

         войны.

«У офицеров было много планов…»

У офицеров было много планов,

Но в дымных и холодных блиндажах

Мы говорили не о самом главном,

Мечтали о деталях, мелочах, —

Нет, не о том, за что сгорают танки

И движутся вперед, пока сгорят,

И не о том, о чем молчат в атаке, —

О том, о чем за водкой говорят!

Нам было мило, весело и странно,

Следя коптилки трепетную тень,

Воображать все люстры ресторана

Московского!

      В тот первый мира день

Все были живы. Все здоровы были.

Все было так, как следовало быть,

И даже тот, которого убили,

Пришел сюда,

      чтоб с нами водку пить.

Официант нес пиво и жаркое,

И все, что мы в грядущем захотим,

А музыка играла —

      что такое? —

О том, как мы в блиндажике сидим,

Как бьет в накат свинцовый дождик частый,

Как рядом ходит орудийный гром,

А мы сидим и говорим о счастье.

О счастье в мелочах. Не в основном.

«В борьбе за это…»

Под эту музыку славно

воевать на войне.

Когда ее заиграют

оркестры полковые,

прекрасные пробелы

являются вдруг в огне

и рвутся в бой офицеры,

сержанты и рядовые.

Весело

   надо делать

грустное дело

      свое.

Под музыку надо делать

свое печальное дело.

Ведь с музыкою — житуха.

Без музыки — не житье.

Без музыки — нету хода,

а с музыкой — нету предела.

Какой капельмейстер усатый

когда ее сочинил?

Во время которой осады

перо он свое очинил

и вывел на нотной бумаге

великие закорючки?

А в них — штыки, и флаги,

и проволоки-колючки!

Ее со слуха учили

чапаевские трубачи,

и не было палаты,

и не было лазарета,

где ветеран новобранцу

не говорил: «Молчи!

Мне кажется, заиграли

где-то

„В борьбе за это…“.»

Двести метров

Мы бы не доползли бы,

Ползи мы хоть ползимы.

Либо случай, либо —

Просто счастливые мы.

Ровно двести метров

Было того пути,

Длинных, как километры…