Я историю излагаю... Книга стихотворений - [10]

бомбы ясно вижу отрывающиеся.

И пока не стану горстью праха,

не желаю право потерять

слово гнева, а не слово страха,

говорить и снова повторять.

И покуда на спине лежу,

и покуда глаз не отвожу —

самолетов не слабей, не плоше!

Как на сцену,

как из царской ложи,

отстраняя смерть,

на смерть гляжу.

РККА

Кадровую армию: Егорова,

Тухачевского и Примакова,

отступавшую спокойно, здорово,

наступавшую толково, —

я застал в июле сорок первого,

но на младшем офицерском уровне.

Кто постарше — были срублены

года за три с чем-нибудь до этого.

Кадровую армию, имевшую

гордое именованье: Красная, —

лжа не замарала и напраслина,

с кривдою и клеветою смешанные.

Помню лето первое, военное.

Помню, как спокойные военные

нас — зеленых, глупых, необстрелянных —

обучали воевать и выучили.

Помню их, железных и уверенных.

Помню тех, что всю Россию выручили.

Помню генералов, свежевышедших

из тюрьмы

      и сразу в бой идущих,

переживших Колыму и выживших,

почестей не ждущих —

ждущих смерти или же победы,

смерти для себя, победы для страны.

Помню, как сильны и как умны

были, отложившие обиды

до конца войны,

этой самой РККА сыны.

Тылы поражения (1941 — фронтовой тыл)

Под нашим зодиаком

запахло аммиаком,

опять запахло хлоркою

в родном краю,

и кислую и горькую

вонь снова узнаю.

У счастья вкус арбуза.

Оно свежей криницы.

Беде краса — обуза.

Нет сил у ней чиниться,

нет сил, чтобы прибраться,

со всех сторон, когда

кричат: «Спасайтесь, братцы!»

Беда, кругом беда.

Все криво и все косо,

когда взимают мыто.

Беда — простоволоса.

Несчастье — непромыто.

Они без роз обходятся —

куда им лепестки, —

и даже вши заводятся

не с радости, с тоски.

Гора

Ни тучки. С утра — погода.

И, значит, снова тревоги.

Октябрь сорок первого года.

Неспешно плывем по Волге —

Раненые, больные,

Едущие на поправку,

Кроме того, запасные,

Едущие на формировку.

Я вместе с ними еду,

Имею рану и справку,

Талоны на три обеда,

Мешок, а в мешке литровку.

Радио, черное блюдце,

Тоскливо рычит несчастья:

Опять города сдаются,

Опять отступают части.

Кровью бинты промокли,

Глотку сжимает ворот.

Все мы стихли,

      примолкли.

Но — подплывает город.

Улицы ветром продуты,

Рельсы звенят под трамваем.

Здесь погрузим продукты.

Вот к горе подплываем.

Гора печеного хлеба

Вздымала рыжие ребра,

Тянула вершину к небу,

Глядела разумно, дóбро,

Глядела достойно, мудро,

Как будто на все отвечала.

И хмурое, зябкое утро

Тихонько ее освещало.

К ней подъезжали танки,

К ней подходила пехота,

И погружали буханки.

Целые пароходы

Брали с собой, бывало.

Гора же не убывала

И снова высила к небу

Свои пеклеванные ребра.

Без жалости и без гнева.

Спокойно. Разумно. Добро.

Покуда солдата с тыла

Ржаная гора обстала,

В нем кровь еще не остыла,

Рука его не устала.

Не быть стране под врагами,

А быть ей доброй и вольной,

Покуда пшеница с нами,

Покуда хлеба довольно,

Пока, от себя отрывая

Последние меры хлеба,

Бабы пекут караваи

И громоздят их — до неба!

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав,

Предсмертным равнодушием охвачен,

Большие руки вяло распластав,

Лежит солдат.

Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,

Он мог не рвать намокший кровью мох,

Он мог…

Да мог ли? Будто? Неужели?

Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал.

С ним рядом офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал.

А если б не стучал, он мог?

Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошел.

И не за страх — за совесть и за почесть.

Лежит солдат — в крови лежит, в

         большой,

А жаловаться ни на что не хочет.

Сбрасывая силу страха

Силу тяготения земли

первыми открыли пехотинцы, —

поняли, нашли, изобрели,

а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,

кабинетный деятель, понять

первое из требований тактики:

что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,

ужасом, как будто животом,

в землю всей душой своей вжимается,

должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,

ту, что силы все его берет,

сбросить, словно грязную рубаху.

Встать.

Вскричать «ура».

Шагнуть вперед.

Командиры

Дождь дождил — не переставая,

а потом был мороз — жесток,

и продрогла передовая,

и прозябла передовая,

отступающая на восток.

Все же радовались по временам:

им-то ведь

холодней, чем нам.

Отступление бегством не стало,

не дошло до предела беды.

Были ровны и тверды ряды,

и, как солнце, оружье блистало,

и размеренно, правда, устало,

ратные

      продолжались

            труды.

А ответственный за отступленье,

главный по отступлению, большой

чин, в том мерном попятном стремленьи

все старался исполнить с душой:

ни неряшливости,

ни лени.

Истерия взрывала колонны.

Слухи вслед за походом ползли,

кто-то падал на хладное лоно

не видавшей

      такое

         земли

и катался в грязи и пыли,

нестерпимо и исступленно.

Безответственным напоминая

об ответственности, о суде,

бога или же мать поминая,

шла колонна,

трусов сминая,

близ несчастья,

вдоль по беде.

Вспоминаю и разумею,

что без тех осенних дождей

и угрюмых ротных вождей

не сумел бы

того, что умею,

не дошел бы,

куда дошел,

не нашел бы

то, что нашел.

Политрук

Словно именно я был такая-то мать,

Всех всегда посылали ко мне.

Я обязан был все до конца понимать

В этой сложной и длинной войне.

То я письма писал,

То я души спасал,

То трофеи считал,

То газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не знал