Я историю излагаю... Книга стихотворений - [11]

В октябре сорок первого года,

Что войну я, по правилам, всю проиграл

И стоит пораженье у входа.

Я не знал,

И я верил: победа придет.

И хоть шел я назад,

Но кричал я: «Вперед!»

Не умел воевать, но умел я вставать,

Отрывать гимнастерку от глины

И солдат за собой поднимать

Ради Родины и дисциплины.

Хоть ругали меня,

Но бросались за мной.

Это было

Моей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огня

Я прошел. И от Волги до Польши.

И я верил, что Сталин похож на меня,

Только лучше, умнее и больше.

Комиссаром тогда меня звали.

Попом

Не тогда меня звали,

А звали потом.

«Без Ленина Красная площадь — пустая…»

Без Ленина Красная площадь — пустая

(Кремль и Блаженного я не считаю).

Пустая стояла она всю войну,

пустая, куда ни взгляну.

С Можайского, близкого фронта двукратно

меня отпускали, и я аккуратно

являлся на пару минут к Мавзолею,

стоял перед ним, словно космос, пустым,

упрямее становился и злее

и знал: не забудем,

      не простим.

Я думал: меж множества целей войны

мы также и эту поставить должны,

чтоб Ленин вернулся в Москву из изгнанья,

чтоб снова я в очередь длинную встал,

неслышно прошептывая признанья

о том, как я счастлив, о том, как устал.

«Мне первый раз сказали: „Не болтай!“…»

Мне первый раз сказали: «Не болтай!» —

По полевому телефону.

Сказали: — Слуцкий, прекрати бардак,

Не то ответишь по закону.

А я болтал от радости, открыв

Причину, смысл большого неуспеха,

Болтал открытым текстом.

            Было к спеху.

Покуда не услышал взрыв

Начальственного гнева

И замолчал, как тать.

И думал, застывая немо,

О том, что правильно, не следует болтать.

Как хорошо болтать, но нет, не следует.

Не забывай врагов, проныр, пролаз.

А умный не болтает, а беседует

С глазу на глаз. С глазу на глаз.

Немка

Ложка, кружка и одеяло.

Только это в открытке стояло.

— Не хочу. На вокзал не пойду

с одеялом, ложкой и кружкой.

Эти вещи вещают беду

и грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.

Не пойду. — Так сказала в тот день

в октябре сорок первого года

дочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; она

подлежала тогда выселению.

Все немецкое населенье

выселялось. Что делать, война.

Поначалу все же собрав

одеяло, ложку и кружку,

оросив слезами подушку,

все возможности перебрав:

— Не пойду! (с немецким упрямством)

Пусть меня волокут тягачом!

Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем, надежно упрятан

в клубы дыма,

         Казанский вокзал

как насос высасывал лишних

из Москвы и окраин ближних,

потому что кто-то сказал,

потому что кто-то велел.

Это все исполнялось прытко.

И у каждого немца белел

желтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло:

ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,

ложку с кружкой упрятав в буфете,

порешила не открывать

никому ни за что на свете

немка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,

не ходила, не говорила,

не шумела, свету не жгла,

не храпела, печь не топила.

Люди думали — умерла.

— В этом городе я родилась,

в этом городе я и подохну:

стихну, онемею, оглохну,

не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,

зиму всю перезимовала,

летом собирала грибы,

барахло на толчке продавала

и углы в квартире сдавала.

Между прочим, и мне.

Дабы

в этой были не усумнились,

за портретом мужским хранились

документы. Меж них желтел

той открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:

об угонах и о погонях

ничего. Три слова стояло:

ложка, кружка и одеяло.

Высвобождение

За маленькие подвиги даются

медали небольшой величины.

В ушах моих разрывы отдаются.

Глаза мои пургой заметены.

Я кашу съел. Была большая миска.

Я водки выпил. Мало: сотню грамм.

Кругом зима. Шоссе идет до Минска.

Лежу и слушаю вороний грай.

Здесь, в зоне автоматного огня,

когда до немца метров сто осталось,

выкапывает из меня усталость,

выскакивает робость из меня.

Высвобождает фронт от всех забот,

выталкивает маленькие беды.

Лежу в снегу, как маленький завод,

производящий скорую победу.

Теперь сниму и выколочу валенки,

поставлю к печке и часок сосну.

И будет сниться только про войну.

Сегодняшний окончен подвиг маленький.

Казахи под Можайском

С непривычки трудно на фронте,

А казаху трудно вдвойне:

С непривычки ко взводу, к роте,

К танку, к пушке, ко всей войне.

Шли машины, теснились моторы,

А казахи знали просторы,

И отары, и тишь, и степь.

А война полыхала домной,

Грохотала, как цех огромный,

Била, как железная цепь.

Но врожденное чувство чести

Удержало казахов на месте.

В Подмосковье в большую пургу

Не сдавали рубеж врагу.

Постепенно привыкли к стали,

К громыханию и к огню.

Пастухи металлистами стали.

Становились семь раз на дню.

Постепенно привыкли к грохоту

Просоводы и чабаны.

Приросли к океанскому рокоту

Той Великой и Громкой войны.

Механизмы ее освоили

Степные, южные воины,

А достоинство и джигитство

Принесли в снега и леса,

Где тогда громыхала битва,

Огнедышащая полоса.

Декабрь 41-го года

Памяти М. Кульчицкого

Та линия, которую мы гнули,

Дорога, по которой юность шла,

Была прямою от стиха до пули —

Кратчайшим расстоянием была.

Недаром за полгода до начала

Войны

      мы написали по стиху

На смерть друг друга.

            Это означало,

Что знали мы.

      И вот — земля в пуху.

Морозы лужи накрепко стеклят,

Трещат, искрятся, как в печи поленья:

Настали дни проверки исполнения,