Я историю излагаю... Книга стихотворений - [14]

До Берлина шли теперь поля

Битвы. Понимал комбат любое.

Разбирался в долах и горах,

Очень точно применялся к местности,

Но не понимал, что честность

Иногда не исключает страх.

— Труса расстреляю лично я! —

Говорил он пополненью.

Сдерживая горькое волненье,

Слышали такое сыновья

Разных наций и племен различных,

Понимая: расстреляет лично.

Мой комбат Назаров разумел,

Что комбатов часто убивают,

Но спокойно говорил: «Бывает».

Ничего не требовал взамен.

Дело правое была война.

Для него же

   прежде всего — дело,

Лучшего не ведал он удела

Для себя в такие времена.

А солдат берег. Солдат любил.

И не гарцевал. Не красовался,

Да и сам без дела не совался

Под обстрел. Толковый был.

И доныне сердце заболит,

Если вспомню.

            Было здорово

В батальоне у Назарова,

В том, где был я замполит.

Надо, значит, надо

Стокилометровый переход.

Батальон плывет, как пароход,

через снега талого глубины.

Не успели выдать нам сапог.

В валенках же до костей промок

батальон и до гемоглобина.

Мы вторые сутки на ходу.

День второй через свою беду

хлюпаем и в талый снег ступаем.

Велено одну дыру заткнуть.

Как заткнем — позволят отдохнуть.

Мы вторые сутки наступаем.

Хлюпает однообразный хлюп.

То и дело кто-нибудь как труп

падает в снега и встать не хочет.

И немедля Выставкин над ним,

выдохшимся,

над еще одним

вымотавшимся

яростно хлопочет.

— Встать! (Молчание.) — Вставай!

               (Молчок.)

— Ведь застынешь! (И — прикладом в бок.)

— Встань! (Опять прикладом.) Сучье

               семя! —

И потом простуженный ответ;

— Силы нет!

— Мочи нет.

— Встань!

— Отстань! —

Нет, встал. Побрел со всеми.

Я все аргументы исчерпал.

Я обезголосел, ночь не спал.

Я б не смог при помощи приклада.

Выставкин, сердитый старшина,

лучше понимает, что война —

это значит: надо, значит, надо.

Ведро мертвецкой водки

…Паек и водка.

Водки полагалось

сто грамм на человека.

Итак, паек и водка

выписывались старшине

на списочный состав,

на всех, кто жил и потому нуждался

в пайке и водке

для жизни и для боя.

Всем хотелось съесть

положенный паек

и выпить

положенную водку

до боя,

хотя старшины

распространяли слух,

что при раненьи

в живот

умрет скорее тот, кто съел паек.

Все то, что причиталось мертвецу

и не было востребовано им

при жизни, —

шло старшинам.

Поэтому ночами, после боя,

старшины пили.

По должности, по званию и по

веселому характеру

я мог бы

рассчитывать на приглашение

в землянку, где происходили

старшинские пиры.

Но после боя

очень страшно

слышать то, что говорят старшины,

считая мертвецов и умножая

их цифру на сто,

потому что водки

шло по сто грамм на человека.

…До сих пор

яснее голова

на то ведро

мертвецкой водки,

которую я не распил

в старшинском

блиндажике

зимой сорок второго года.

Немецкие потери

(Рассказ)

Мне не хватало широты души,

Чтоб всех жалеть.

Я экономил жалость

Для вас, бойцы,

Для вас, карандаши,

Вы, спички-палочки (так это называлось),

Я вас жалел, а немцев не жалел,

За них душой нисколько не болел.

Я радовался цифрам их потерь:

Нулям,

   раздувшимся немецкой кровью.

Работай, смерть!

Не уставай! Потей

Рабочим потом!

Бей их на здоровье!

Круши подряд!

Но как-то в январе,

А может, в феврале, в начале марта

Сорок второго,

   утром на заре,

Под звуки переливчатого мата

Ко мне в блиндаж приводят «языка».

Он все сказал;

Какого он полка,

Фамилию,

Расположение сил,

И то, что Гитлер им выходит боком.

И то, что жижа у него с ребенком,

Сказал,

   хоть я его и не спросил.

Веселый, белобрысый, добродушный,

Голубоглаз, и строен, и высок,

Похожий на плакат про флот воздушный,

Стоял он от меня наискосок.

Солдаты говорят ему: «Спляши!»

И он плясал.

Без лести.

От души.

Солдаты говорят ему: «Сыграй!»

И вынул он гармошку из кармашка

И дунул вальс про голубой Дунай:

Такая у него была замашка.

Его кормили кашей целый день

И целый год бы не жалели каши,

Да только ночью отступили наши —

Такая получилась дребедень.

Мне — что!

Детей у немцев я крестил?

От их потерь ни холодно, ни жарко!

Мне всех — не жалко:

Одного мне жалко:

Того,

   что на гармошке

      вальс крутил.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,

Ее уполномочен правотой,

Чтоб излагать с достойной прямотой

Ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года —

Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.

Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными,

Рассеянными час назад

      в бою,

Перед голодными, перед холодными,

Голодный и холодный.

               Так!

                  Стою.

Им хлеб не выдан,

         им патрон недодано.

Который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,

Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

Все это снова, заново и сызнова,

Коротким словом — родина — звалось.

Я этот день,

Воспоминанье это,

Как справку

      собираюсь предъявить,

Затем,

   чтоб в новой должности — поэта —

От имени России

      говорить.

Судьба детских воздушных шаров

Если срываются с ниток шары,

то ли

от дикой июльской жары,

то ли

от качества ниток плохого,

то ли

от

   вдаль устремленья лихого, —

все они в тучах не пропадут,

даже когда в облаках пропадают,

лопнуть — не лопнут,

не вовсе растают.

Все они

к летчикам мертвым придут.

Летчикам наших воздушных флотов,

испепеленным,

сожженным,

спаленным,