Я, Дрейфус - [64]

— Это Петер, — сказала она, явно гордясь своим мужем.

Ронни познакомился с Петером, и тот непрестанно говорил о «старых добрых временах».

— Благодарю Господа за то, что мои дети унаследовали представления о чести и о патриотизме, что они так же верят, что дни былой славы вернутся.

Ронни съехал от Мюллеров, не прожив всей недели. Но он пробыл у них достаточно и успел собрать информацию, которую счел одновременно и занятной, и отвратительной.

Следующим пунктом был Марсель, и, используя наводки, которые он выудил у Мюллеров, Ронни отыскал друзей Эклза. С ними он разыгрывал из себя англичанина, которого возмущают орды иммигрантов, наводнивших его страну, и власть наглых евреев, которые, похоже, управляют всем и вся. У бедняги Ронни эти слова застревали в горле. Его тепло приняли в этом кругу, и пребывание в Марселе оказалось даже более плодотворным, чем жизнь у Мюллеров.

Из Марселя он отправился в Виргинию, в Аппалачи, где, сосредоточившись на очередной добыче, получил информацию, подтвердившую то, что ему уже удалось разузнать.

Последним пунктом стала деревушка в Кенте, где закопали тело Джорджа Тилбери. Для расследования это была золотая жила. У Ронни Коупса был список имен тех жителей деревни, которые давали на суде показания против Дрейфуса. Прикинувшись туристом, он почти все время торчал в местном пабе и за две недели изысканий добыл информацию по каждому из них. Однако ни один из них не заподозрил, что его изучают так пристально. Ронни победоносно вернулся в Лондон и представил весь собранный им материал своей работодательнице, ожидавшей его с нетерпением. Ребекка была более чем довольна. С открытиями Ронни она могла выйти на новый уровень расследования. У них почти хватало доказательств, чтобы подать на апелляцию. Но одна деталь отсутствовала. Самая важная. Джеймс Тернкасл. У нее не было доказательств, что его история — согласись он вдруг ее рассказать — подтвердит то, что раскопал Ронни. Она знала только, что Джеймс Тернкасл, измученный болезнью, думал о Дрейфусе.

Прошло уже несколько месяцев с их последней встречи. Окольными путями она узнала, что вскоре после той их встречи его выписали из клиники. Но она понятия не имела, где он. Письмо девонской тетке осталось без ответа, и даже Ронни со всей его изобретательностью не сумел выяснить, где он. Они оба опасались, что Джеймс уехал из страны. Она снова изучила все собранные на тот момент материалы, рассортировала их в нужном порядке, потому что уже начала готовить прошение об апелляции министру внутренних дел, и, перечитав все, убедилась, что в показаниях очевидны лакуны. Без Джеймса свести воедино все, что они отыскали, было невозможно. Однако новых доказательств хватало, чтобы поделиться ими с Мэтью. Она решила рассказать все ему вечером, дома. Потому что теперь у них был общий дом. Несколько месяцев назад Мэтью переехал к ней. Их отношения перестали быть тайной, но им повезло, и журналисты о них не прознали. Люси радовалась вместе с ними, но хранила молчание, как и Сэм Темпл, который часто у них бывал. Если Сьюзен и знала о Мэтью и Ребекке, то молчала из стыда и ревности. От Дрейфуса по-прежнему скрывали предательство Сьюзен. Мэтью, который виделся с братом регулярно, почувствовал, что Дрейфус догадался о переменах, но не хотел этого показывать. Он никогда не спрашивал о Сьюзен, а Мэтью сам ничего о ней не рассказывал.

Вечером за ужином Ребекка перечислила все доказательства, собранные Ронни Коупсом. И сказала, что надежды у нее прибавилось, но настоятельно попросила не делиться новостями с Дрейфусом.

— Если не удастся разыскать Джеймса, неопровержимых доказательств у нас не будет. Но Джеймса мало найти, он еще должен захотеть рассказать свою историю. Более того, дать показания в суде. А он может быть где угодно. Кто его разберет? Поди найди его.

— Попробуй узнать у его родителей, — сказал Мэтью. — Может, они теперь хоть как-то проявили к нему интерес.

— Я к ним уже обращалась, — сказала Ребекка. — Они говорят, что не знают, где он, и похоже, им на него плевать.

Правдой это было лишь наполовину. Родителям действительно было плевать на Джеймса, но они знали, где он. Квартиры его они никогда не видели, потому что купили ее по телефону через риелтора. Квартира была великолепная, настолько роскошная, что могла бы унять любые угрызения совести. Что в их случае и произошло. Потрясающая гостиная, итальянская терраса, строгая столовая, безукоризненные спальни и уборные — так они расплатились за то, что долгие годы никак не проявляли себя в качестве родителей. Стильная шведская мебель, серебро и фарфор закрыли их долги по недоданной любви, а отсутствие телефона, факса или интернета явно подтверждало, что табу на общение с ними остается в силе.

Джеймс расхаживал по квартире, смотрел на каждый предмет, которым они с ним расплатились, и постепенно начал их жалеть. За время, проведенное в клинике, его злоба на родителей поутихла. Постепенно он освободился от не очень-то желанной для них связи, на которой он некогда сам настаивал и которую пытался поддерживать. Теперь это были какие-то два человека на другом конце планеты, занятые только самими собой, и он потихоньку распробовал, что такое свобода. Такая свобода достигается, когда вдруг оказываешься ничьим сыном. Это свобода быть самому себе хозяином, не искать ничьего одобрения, не бояться его лишиться. Такова полная свобода, пытался убедить он себя, но понимал, что она неполная. И путь, в конце которого ждет облегчение, не похож на ровное шоссе. Есть и стоянки для рефлексии, и объездные пути для раздумий, а возможно, и перекрытый проезд или тупик, из которого не выбраться. Пока он сидел в своей роскошной квартире, он был в безопасности. Никакие препятствия его тут не поджидали. Но иногда в приливе смелости он отправлялся к конторе Ребекки, стоял на улице и смотрел на ее окна. А когда случайно видел ее в окне, в ужасе застывал на месте. Он боялся своих порывов, боялся приблизиться к ней и разрушить последнюю помеху на пути к свободе. Он понимал, что однажды ему придется набраться храбрости, прийти к ней и выложить все. Освободиться от той мерзости, что скопилась в душе. Но всякий раз он разворачивался и уходил, утешая себя мыслью о том, что сделал еще один шаг по пути к признанию. Выйдя из клиники, он стал наводить справки. Он читал газеты, прислушивался к сплетням, слышал, что она готовит апелляцию, нашел адрес ее конторы. Он узнал про Мэтью, брата человека, чье имя он все еще не решался произнести — боялся боли, которую оно всколыхнет. Он узнал столько, сколько можно узнать со стороны. Он сделал домашнее задание и успокоил себя теми фактами, которые сумел собрать, уверил себя в том, что изыскания закончены. Но шли недели, и он обнаружил, что не может удержаться и почти каждый день выходит из дому и ошивается под теми самыми окнами, за которыми то самое непроизносимое имя звучит с нотками и надежды, и отчаяния. Однако он по-прежнему не мог заставить себя сдвинуться с места.