Я, Дрейфус - [17]

— Эмиль? — прошептал он.

Консьерж насупил густые брови.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил он.

Я расслышал в его голосе нотки страха. Впервые с нашего приезда мама откинула маску безразличия.

— Мы здесь жили, — сказала она громко и четко. — В сороковых. Во время оккупации. Ваша мать была здесь консьержкой.

Мужчина вздрогнул и кисло улыбнулся.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Ничего, — сказал мой отец. — Мы увидели достаточно. Идемте.

Это был приказ нам всем. Остальные пошли за ним. А я остался у стола, один на один с консьержем. Отец ничего ему не сказал. Он был рад предоставить право высказаться мне. Но для Эмиля у меня были не слова. Всю жизнь кулаки заменяли ему слова, и не словами я собирался обменяться с ним. Я обошел стол.

— Вставай! — сказал я.

Он потянулся за бутылкой, но я кинул ее на пол. Счет я открыл мощным ударом прямо в его свиную харю. Подумал было, не сказать ли, что это за моих дедушек и бабушек, но мне не хотелось вносить ничего личного. Я думал обо всех стариках, родителях, детях, которых он так выгодно продал, и это распаляло мой гнев, давало мне силы. Физически я был крепок, моложе противника, да он и не особо сопротивлялся. Он был слишком испуган и ошарашен, да и трус он был изрядный. Я колотил его, бил в нос, в глаза, в рот, пока он не рухнул, истекая кровью, на пол. Еле шевеля опухшими, кровоточащими губами, он молил о пощаде, но его мольбы только подстегивали мою ярость. Он валялся, раскинув руки, на полу, а я ждал, пока он переведет дыхание. И тогда я стал бить его ниже пояса, хотел сделать ему побольнее. И с наслаждением смотрел, как он корчится и стонет. Мне пришлось сдержать себя, иначе я бы его убил. Я схватил бутылку, плеснул остатки вина на его распухшие губы и, яростно пнув его в пах, ушел.

Родные ждали меня на улице. Никто ничего не сказал, но все догадались, почему я задержался. Я забронировал номер в отеле на три дня, однако вдруг понял, что с моих родителей достаточно. Они хотели домой. Они хотели в безопасное место. Страх, который когда-то сопровождал их жизнь в Париже, словно вернулся. Но они заботились о внуках, для которых эта поездка была праздником. Поэтому все оставшееся время мы были туристами. Осматривали город, ходили по музеям, прокатились на пароходике по Сене. Родители по-прежнему молчали, и теперь в их молчании чувствовалась грусть. Я стал сожалеть, что затеял recherche. Думал, это приведет к катарсису, к примирению с прошлым. Но это лишь разбередило раны.

Только когда мы оказались на пароме в Дувр, родители немного расслабились, к ним вернулась их обычная бодрость. Мы никогда не говорили о нашей поездке, до самой смерти они не обмолвились о ней ни словом. Но сомнений не было — она их потрясла. Она только еще больше укрепила их во лжи, в которую они были погружены с детства. Постоянно ходили в церковь. Мама записалась в кружок при соборе, увлеклась составлением букетов, и я уверен: «Иисус» они произносили уже не шепотом, но также уверен, что оно застревало у них в горле.

С тех пор я часто бывал в Париже, но рю дю Бак избегал. В основном гулял по еврейскому кварталу и вскоре чувствовал себя там как дома.

После того лета я вернулся в школу с новой энергией. Наши ученики так хорошо сдавали экзамены по программе повышенной сложности, что мы оказались на верхней строке в списке лучших школ, на втором было то очень престижное заведение, куда я так стремился. У меня не было ни минуты свободной. Меня звали выступать на педагогических конференциях по всей Англии. Меня пригласили в Америку — пропагандировать преимущества английской системы образования. Я проделал большой путь от той сельской школы, в которой работали мои родители, но по сути я и на шаг не ушел от своего французского наследия. И вот, год спустя, я добился почета и признания.

Отлично помню тот день. Была суббота, день, который я всегда посвящал детям. Когда доставили почту, к почтовому ящику кинулся Питер — он ждал журнал с комиксами. Он протянул мне конверты, я стал их просматривать. Там не было ничего интересного, разве что одно письмо — конверт у него был особой выделки. На ощупь — словно лен. Я открыл его, и у меня зашлось сердце. Это было письмо из королевской канцелярии. Люси на кухне готовила омлет, и я был рад, что могу вскрыть его наедине. Я прочитал его, руки у меня задрожали, щеки, по-видимому, запылали, потому что Питер спросил:

— Папа, что с тобой?

Люси принесла еду, разложила ее по тарелкам, и тогда я спросил:

— Хорошо ли почивали сегодня, леди Люси?

Я выговорил этот титул, наслаждаясь его благородным звучанием. На себе я его еще не опробовал. Люси взглянула на меня обеспокоенно и улыбнулась. Болтать ерунду и подшучивать не в моем характере, поэтому мой вопрос звучал совсем уж странно.

— Все нормально? — спросила она.

— Более чем, — ответил я. — У сэра Альфреда Дрейфуса все в полном порядке, благодарю.

И прежде чем она подумала, уж не повредился ли я умом, передал ей письмо. Она прочитала его и засияла.

— За успехи на ниве образования, — произнесла она вслух и с гордостью повторила эти слова еще раз.

Она даже вышла из-за стола и обняла меня. Редчайший случай — моя жена не склонна проявлять свои чувства. Она дала письмо детям, и они, обычно такие же сдержанные, как Люси, кинулись меня обнимать. Наверное, следовало хранить это в тайне: согласие мое еще не было получено, официальное объявление не сделано. Но я не мог таить такую новость от родителей. И от Мэтью.