Я, Дрейфус - [15]

То Рождество было последним в домике при школе. А в конце учебного года родители вышли на пенсию и купили небольшой коттедж неподалеку. Уговорить их перебраться в Лондон не удалось. Они, хоть и родились в столице, стали настоящими деревенскими жителями. Возможно, причиной было их трагическое детство, но в большие города их совсем не тянуло.

Я снял квартиру в Хаммерсмите, рядом со школой. Мэтью жил довольно близко, в Ноттинг-Хилле. Они с Сьюзен готовились к свадьбе. В ту пору мы часто виделись, и однажды вечером я у них в квартире познакомился с Люси, лучшей подругой Сьюзен. Через несколько недель мы уже были счастливой четверкой. Однажды я решился пригласить Люси на свидание и еще через несколько недель понял, что люблю ее. Я остерегался просить ее руки — боялся отказа. Это она, в високосный 1980 год, сама сделала мне предложение, за что я буду благодарен ей всю жизнь.

Новая школа пришлась мне по вкусу. Я собирался поработать там некоторое время, чтобы набраться административного опыта. Я был честолюбив. Должен в этом со стыдом признаться. Я мечтал стать директором. Но не просто директором. Я хотел управлять лучшей частной школой Англии.

В 1981 году мы с Люси поженились и поселились в большой квартире в Хаммерсмите. Мэтью и Сьюзен тоже поженились и уже ждали первого ребенка. Родители были счастливы на пенсии, у всех Дрейфусов все шло прекрасно. Теперь, вспоминая эти годы, я с трудом верю, что было время в нашей жизни, когда несчастья обходили нас стороной. Этих дней не вернуть, и мне нужно стараться не думать о будущем.

Но я о нем все равно думаю. Ничего не могу с собой поделать. Там, за тюремными стенами, готовятся к апелляции. Но на нее не подать без новых доказательств. Я знаю, Мэтью постоянно собирает подписи под заявлением о судебной ошибке. Бедный Мэтью! Только этим он и занят. Потому что работы у него нет. Вскоре после моего ареста его уволили по сокращению штатов. Я погубил всю свою семью. Нет! Я не должен так думать. Потому что тогда я снова поверю в свою виновность. Это они нас погубили. Те, кто жаждал найти козла отпущения. Нас погубили их зависть и страх. Я к этому непричастен. Меня так и подмывает назвать имя человека, который меня затравил. Устроил на меня погоню, преследовал, а когда я совсем обессилел, загнал меня. Сейчас я закрою глаза и напишу его имя. Эклз. Марк Эклз.

Мне что-то не по себе. Ощущение, будто его имя застряло у меня в глотке. Нужно отдохнуть. Писательство плохо на меня действует. Однако я уже не могу не писать. Интересно, у всех писателей такое бывает? Я про тех, кто пишет исповеди. Только ни один из них не носит имени Дрейфус. Наверняка у каждого из них бывают моменты, когда он чувствует себя Дрейфусом, когда понимает, что к нему были чудовищно несправедливы. Откладывает ли он тогда перо, как это делаю я, думает ли, откуда придет следующая фраза и придет ли вообще? В такие мгновения я вспоминаю Люси и детей. Они помогут мне найти слова, которые следует написать, они подскажут, как это следует написать, потому что без слов у меня нет будущего.

Я писал почти весь день — за исключением короткого перерыва на зарядку. Я даже не взглянул на газету, которую сегодня утром передал мне начальник тюрьмы. Сейчас лягу на койку и прогляжу заголовки. Только заголовки. Так я буду хоть немного в курсе. Читать подробности и комментарии сейчас свыше моих сил.

В тот же день в Суррее Мэтью просматривал те же заголовки. Этим же занимался Сэм в Лондоне. И вот что они все прочитали:

МЭТЬЮ ДРЕЙФУС, НЕ ВЫНЕСЯ ПОЗОРА,

БЕЖИТ ИЗ ЛОНДОНА.

БРАТ СТАВИТ КРЕСТ НА БРАТЕ.

Мэтью, побелев от ярости, собрал вещи и поспешил назад в Лондон. Сэм Темпл просто уронил голову на руки.

Альфред Дрейфус снова взялся за перо.

10

Это ложь. Кругом ложь. Бедный Мэтью. Он никогда меня не оставит. Ему просто надо было передохнуть. Неужели это никогда не прекратится? Надуманные разоблачения, фальшивые новости, грязные намеки. Они так и будут меня травить, а когда я умру, навесят на моих детей позорный, по их мнению, ярлык «Дрейфус»? Но нет, я не должен предаваться таким мыслям. Надо вернуться к Хаммерсмиту, к дням благополучия и счастья.

Мне нравилось преподавать. Особенно поэзию. Оказалось, стихи действуют даже на самых неуправляемых учеников, задир, хулиганов, неподдающихся. Они учили их наизусть, а потом декламировали с такой гордостью, словно сами их и сочинили. Ах, если бы математику можно было рифмовать. Я предложил вести после уроков драмкружок, ожидая, что откликнутся немногие, но энтузиастов нашлось более чем достаточно, и со временем их даже Шекспир не пугал. Я ждал каждого нового школьного дня, мне нравилось смотреть, как загорается огонек любопытства в глазах очередного проказника.

Когда я проработал в Хаммерсмите пять лет, директор засобирался на пенсию. Я страстно мечтал занять его место. Я чувствовал, что эта школа — моя. Но неприятное ощущение после провала в Бристоле оставалось. Мне тогда помешали не возраст, не послужной список, не недостаток опыта. Я подозревал причину, которую не хотел даже признать — так мне противно было: во главе английской гимназии с многолетними традициями никогда не поставят еврея. Но я никогда не выставлял напоказ свою веру. Участвовал в молебнах вместе со всеми. Даже колени при необходимости преклонял. Ходил с непокрытой головой и — а это уж и вовсе богохульство — сотни раз произносил «Иисус». Я бы мог обдурить даже еврейского бога. Но почему-то меня, видимо, подозревали. Возможно, чуяли во мне чужака. Другой причины тому, что мне не дали стать директором в Бристоле, я не находил. Я решил, что не дам подобному повториться, и поэтому прибегнул к способу, за который мне так стыдно, что даже писать об этом тяжело. Если эти слова будут когда-нибудь опубликованы, пусть их наберут самым мелким шрифтом — настолько унизительны для меня эти воспоминания. Я пишу эти строки, и мне хочется закрыть глаза, представить себя невидимым — будто это произошло с кем-то другим, не со мной.