Я детству сказал до свиданья - [53]

— Поздравляю с днем рождения, Борис Михайлович!

— Вы поздравили меня с грустной датой, мой юный друг, но я хочу выразить вам благодарность.

— Почему с грустной?

— Ну, знаете, семьдесят лет…

— Но наука предрекает жить до ста лет, — бодро сказал я. — Сам читал статью об этом.

Бухгалтер мягко, печально и беззубо улыбнулся:

— Все это проблематично, гипотетично, нереально. Это статья несерьезная, а вы ее серьезно прочли.

— Может быть, все упирается в питание? — выдвинул я предположение, думая при этом, чем угощу сегодня именинника.

Бухгалтер с улыбкой пожал плечами.

— Раньше ели сырое мясо, и у людей были зубы. Потом мужчины надели шапки и стали лысыми. Поверьте, настанет время, когда человек с зубами будет вызывать дикий смех.

Посмеявшись, мы расстались, довольные друг другом. Мне вспомнились его высказывания в нашей читалке об эволюции. Мальчик-киргиз оживленно рассказывал в группе зеков про звезды, про эволюцию — все, что знал, так как недавно десять классов окончил. Дед слушал, слушал, потом говорит с некоторым раздражением:

— А ты стог сметать сможешь? Или лошадь запрячь? То-то же. Знаю я эту вашу эволюцию. Рыба выбросилась на берег — превратилась в собаку. Собака залезла на дерево — превратилась в обезьяну. Обезьяна слезла с дерева — превратилась в человека. Вот и вся ваша эволюция. Не верю я в нее.

В тот день у него было плохое настроение.

МАКСУД

В этот день наша семейка не ходила в столовую — на радость тем, кому из-за этого досталась двойная порция. Настроение было приподнятым. Даже Максуд оживился, стал таким же энергичным, как прежде. А то в последнее время мы стали замечать, что Максуд погружается в безразличие — все ему «до лампочки». Ни шкатулки не интересуют, ни разговоры. Тоска и полная отрешенность в черных глазах, большей частью опущенных. У нас с Французом начинала отдаленно маячить догадка, но мы даже между собой боялись об этом обмолвиться.

Устроили пир горой в своей бендежке — бывшей музыкальной комнате, «музыкалке». Вот когда у меня пробудился аппетит, но… клюнул, как воробей, и сыт. Видно, заново придется привыкать к еде, когда выйду на волю.

Лакомились мы понемногу, и пошли между нами разговоры по душам, воспоминания. Первым начал Максуд:

— Помню, лежу я ночью на балконе, смотрю на звезду: это моя, яркая такая звездочка. Потом две, три звездочки. Мне сделалось чуточку интереснее. И стал я погружаться в непонятное состояние и запах смерти. Не верите, да? А я теперь знаю: она пахнет озоном. Когда мне придурок один воткнул в лоб нож, — я ощутил второй раз этот запах.

— Да, помню, — сказал я. — Тебя тогда едва выходили, думали, вообще концы отдашь.

— А со мной какой непонятный случай был, — заговорил Француз. (Он, как всегда, чисто выбрит, брюки «выглажены» под матрацем, как у заправского моряка.) — Служил я тогда в Германии. Ночь была глубокая, часа три. Ночное дежурство на коммутаторе. Заступаю на дежурство с вечера, закрываю одну дверь, другую — бронированную. На окнах — решетки, не пробьешь, не оторвешь. Ко мне никому не подобраться, я никого туда не пускаю — этого делать нельзя. Комната: стоит здоровый ящик-коммутатор, наушники для меня, табуретка. Ничего больше, пустая комната. Полковой пункт связи. Через мои уши проходят все разговоры полка. Моя задача — нажать рычажок — и за пятьсот километров мне моментом отвечает парнишка с другого конца Германии, тоже солдат при коммутаторе. У меня от тайн полковых голова вот такая! Нажимаю штекеры один за другим. Но в три часа ночи — затишье. Просто сижу, курю, нагрузки уже не было. И ни с того ни с сего какая-то волна меня поднимает. Повернулся к пульту спиной, прислонился лбом к стене и говорю вслух: «Папа умер. Папа умер». Про себя слегка удивился: как же так, ведь совсем здоровый? Я же не знал, что он уже был тяжело болен. Мне никто не писал об этом — ни мама, ни сестры, никто. Потом сам в недоумении: что это со мной такое? Что это мне взбрело в голову? А через день телеграмма пришла. Потом посчитал по часам — в это время он умер. Вот и скажите, как это можно объяснить? Ребята со всей роты скинулись и вручили мне деньги — наши, советские. Знают, когда я в Союз заеду, мне они понадобятся. И через Польшу, Брест — поездом до Москвы. А домой — самолетом.

Мы долго молчали, потрясенные тайнами человеческой психики.

— А вообще в солдатской службе одно хорошее есть, — добавил Француз. — Когда идем строем или цепью. Мощь идет. Подковы стучат — вжиг, вжиг. И ты сливаешься со всеми, чувствуешь свою силу. Защитники стариков, матерей, детей. В этом своя красота есть.

— Лучше б нас в солдаты взяли, — сказал Максуд с тоской.

Наевшись досыта, мы попрятали оставшееся на завтра.

А завтра случилось вот что. Благополучно миновал рабочий день. Мы с Французом вкалывали на полную катушку; начальник цеха, наверное, не мог на нас надивиться. И опять мы не ходили в столовую, лелеяли свой аппетит. С приближением вечера аппетит наш рос, как снежный ком, катящийся с горы. Вчера мы начали наше пиршество со сладкой сгущенки, словно мальчишки, а уж потом переключились на соленое. Но сегодня мы начнем с говяжьей тушенки, отрежем от буханки белого городского хлеба по хорошему куску — как же мы соскучились по белому хлебу!