Я детству сказал до свиданья - [52]

— Поммастера был у нас на фабрике — немножко «с приветом». Бабочек, мух боялся. Так я его бабочками пугала. Он в меня плоскогубцами зафугасил — еле увернулась.

Родственник улыбался, качал головой, вытирал жирные губы тыльной стороной ладони.

— Помню, парней-дурней за нос вожу, а сердце ни к кому не лежит. Назначу всем в одно время свидание на танцах, а сама не приду. Вот они стоят, смотрят друг на друга.

Вот, оказывается, какая мама была бойкая в юности, а я и не знал. И, если бы не Родственник, ничего этого, пожалуй, и не узнал бы никогда.

— Такая красота в наших горах! — продолжала мама про свою юность. — По пригоркам все травы растут. Долины сплошь покрыты облепихой. Разнотравье — иван-чай, и чабрец, и душица, мать-и-мачеха. Повыше заберешься — лишайник. Пока идешь по долине — ведро шампиньонов наберешь. А как иван-чай зацветет — лиловые-лиловые пригорки, глаз не оторвешь. А то пойдем на болота рогозу рвать. Если корень удастся вырвать — он такой мучнистый, сладковатый. Оттого там и ондатра в изобилии водится. И рогозы, и камыша много. А в горах купальницы как зацветут! Ой! В городе их только на рынке увидишь. Да милиция гоняет всех — потому что рвут безмерно и продают.

Тут я опять в сон провалился, а когда очнулся — еще новое про маму узнал:

— А все же тяжело на быках работать. «Цоб-цобе!» — кричишь, а он хоть бы что! Идет, как ему хочется. А встанет — так хоть бока соломой подпаливай — стоит, и все! Ах ты, собака, хоть бы ты сгорел!

Смотрю, и Галка на маму глаза вытаращила, ничего этого не знала, и на жующего Родственника с ласковым любопытством поглядывает.

— Теперь-то мы с дочкой одни. Раньше я знала: за меня есть кому заступиться — и муж был, и сын. А теперь привезешь воз дров да машину угля, — а ворота и отворить некому. Все сама. Дочка на работе допоздна, то в командировке. Засветишь во дворе фонарь — да всю ночь и бегаешь по двору, дрова укладываешь да уголь ведрами в сарай переносишь. Иногда ноги не свои станут. А там опять топыришься — еще бы машину привезти. Раньше-то все не моя сухота была.

Тут мама, наряженная, в новом платье, с цветастым платочком на узеньких плечах, вдруг пригорюнилась.

— И что это жизнь меня не радует? Или я здоровья лишилась под старость, или такое мое недоразумение, в котором я живу? Разные мнения у меня бывают, и голова моя как раздвоенная. Иной раз думаешь: и что это Бог, ежели он есть, не послал мне ни в чем утешения? Всю жизнь у меня горе и горе — не в одном, так в другом. До сорока шести лет со своим стариком дожили, так он, паразит, надумал уходить. И обзывал меня по-всячески. У тебя, говорит, лицо, как у хорька. Столько лет прожили, а потом, «как у хорька» стало. Теперь вот сынок подзалетел в места заключения. Бывало, шли, трое друзей, свободно, да гуляли, да нежились, да тешились — мороженым, газировкой, в кино заглянут. Не ценили всего этого, вот и доигрались, в неволе очутились. Посмотришь, другой человек жизнью, как игрушкой пользуется. И надеть есть что, и обуть, и веселый завсегда. Да еще по радио как зачнут говорить про бомбу да про атомную, да про войну про холодную, и думаешь: а ну, как она, бомба эта, ахнет — тут все закипит, загремит, а какой человек уцелеет, так калекой станет.

Родственник кивал сочувственно, покачивал головой слева направо, при слове «бомба» испуганно округлял глаза. А сам тем временем раскупорил компот из персиков и стал поедать прямо из банки прозрачные, будто налитые медом, персики.

Ладно, думаю, ешь, Родственник, ешь, ты заслужил это. Вот, оказывается, чем ты берешь, почему родственником для всех обертываешься: слушать умеешь так, что люди перед тобой душу распахивают — шире некуда.

— Да, вольный свет — он для всех хорош, — сказала, вздохнув, мама, — только судьба у всех разная.

Так мама рассказала почти всю свою жизнь, а Родственник в благодарность за это отдал должное ее кулинарному искусству.

Тюремная лампочка на гнутом шнурке тускло светила малым количеством ватт.

МИМОЛЕТНАЯ ВСТРЕЧА

Мама с Галкой помогли мне уложить «баул» (так называлась наволочка, куда зеки складывали продукты со свиданок). Сгущенное молоко, консервы, чай, хлеб, булки, конфеты — все, что я надеялся пронести сквозь заслоны. Конечно, это было строго запрещено, но тем не менее все исхитрялись как-то проносить. Шнырь с повязкой дежурного уже сбегал в мою семейку, — значит, кто-то из семейки уже циркулирует неподалеку.

Штык солдата, шагающего вдоль здания, все время маячит за окнами первого этажа. Как пронести, чтобы не заметили, не отобрали? Дубаки увидят — кинутся наперехват. Нежданно-негаданно в нашу комнату входит Родственник, берет баул, взваливает на плечо и нахально, открыто тащит мимо шнырей, мимо вахты, мимо жестокой женщины-прапорщика. Кораблики всюду ему дорогу прокладывают. Да еще он маме моей самый красивый кораблик подарил. За то, наверное, что она его «сынком» назвала.

А я шел за Родственником, и кто бы меня ни шмонал по пути, никто ничего не находил. Вдруг навстречу — худенький интеллигентный старичок — бывший бухгалтер. Мы были с ним в мимолетных отношениях, и поэтому я счел нужным заговорить: