Я детству сказал до свиданья - [47]
— Каждое утро, когда встанете, внушайте себе: «Сегодня со мной ничего плохого не случится». Вы знаете, помогает.
Хотя парень продолжал снисходительно улыбаться, все же Галя почувствовала, что он накрепко запомнил ее слова.
Грузовик подкатил к автобусной остановке, и шофер распахнул дверцу.
Наступила неловкая минута: надо было расплатиться, но взаимная симпатия, установившаяся между ними, мешала этому. Галя достала было кошелек, однако шофер оказал мягко, но твердо:
— Ничего не надо, я не возьму. Счастливо доехать!
Галя растроганно смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
И только в автобусе она обнаружила, что черная сумка — с яблоками, конфетами, витаминами, купленными в аптеке, и двадцатью пятью рублями, упрятанными на дне, — эта сумка так и осталась у нее в руках. Она забыла передать ее Саше! От бессильной досады на себя, от жалости к брату, которого она так обделила радостью, Галя заплакала.
Освобождение
НОВЫЙ ГОД
Вот и еще один виток прокрутил наш шарик земной. Кого-то вывел из детства, кого-то увенчал зрелостью, кому-то стал завершающим. А кому-то прозвенел желанным звонком свободы.
365 дней прошедшего года у кого-то пролетели счастливым мигом, кому-то показались столетием. Шарик накручивает очередной виток за рабочую смену. Что-то виток грядущий готовит для нас?..
До поверки утренней еще оставалось время, и в нашей «хате» все приводили себя в порядок, брились.
— И что ты все время шепчешь, Жан? — спросил Акаев. — Молишься, да? Святым хочешь стать?
— А ты как думал? Не зря же ты всегда приходил ко мне, как на прием к святому, — отшутился Жан и продолжал что-то свирепо шептать себе под нос.
Потом шепот кончился, Жан помолчал, словно отдыхая, сказал:
— Нет, Акаев, я не молюсь, а бичую себя. Время от времени всем не мешало бы этим заниматься. Самобичевание — это душевная баня. После этого, после самобичевания, — словно омытый. Все разложил по полочкам — что хорошего сделал, что — плохого. Все сплюсовал, сминусовал — и вышел итог. Это — площадка, с которой двигаться дальше, на которой строишь планы на будущее. После этого выходишь обновленный, аж пот с тебя, — и Жан вытер полотенцем пот со лба. — В школе надо бы ввести эту дисциплину — самобичевание. Ну, не так назвать — может, самоутверждение, самокритичность.
— А что, я согласен, — сказал Максуд. — Но чтобы и учителя этим занимались.
— И администрация наша тоже! — под общий смех подхватил я.
Вышли из «хаты» наружу — темно, холодно, зима уж настоящая наступила. С гор тянет ледяным ветром, снег лежит. На плацу, как на катке, все время кто-нибудь падает.
Это большая удача — в этот день работать нам выпало в первую смену. Каждый на своем рабочем месте был точен и внимателен, чтобы не вызвать недовольства мастера, не заработать никакого взыскания. Потому что вечером в нашей «хате» ожидались задушевные беседы и рассказы Жана.
Жан мог рассказывать о чем угодно — не торопясь, с расстановкой, с игрой голоса, слушаешь его и забываешь обо всем. Большим утешением служили всем нам воспоминания Жана. Акаев, его давнишний друг, знал все его рассказы, похоже, наизусть и сам же заказывал:
— Расскажи-ка, Жан, про последний бой. Или про белку. Или про лук, что растет на грядке…
В этот предновогодний вечер мы собрались вокруг Жана. Заварили чаек. Высыпали на тумбочку все, что у кого нашлось, — конфеты, несколько кусочков сахару, консервы, два яблока, хлеб.
— Слышите, — сказал Максуд, — там метель поднимается, завывает.
— Да, порадуемся, что хоть крыша над головой какая-никакая, — подхватил Француз. — И в тепле сидим.
Жан был из тех, кто чай все-таки всегда называет чаем, и потому он сказал:
— Ну, братва, отхлебнем по глоточку чая и помянем прошлый год и поприветствуем Новый!
Мы торжественно проделали весь этот ритуал. Долго молча жевали, думая каждый о своем. Жан первый нарушил молчание:
— Видел недавно в журнале репродукцию с картины. Там изображено ожидание боя — и солдат улыбается.
— Ну и что, — возразил Француз, — мало ли кто как ведет себя в ожидании боя.
— Глупости! — отрезал Жан. — Никто не улыбается в ожидании боя. На кого ни глянешь — лица вытянуты, кожа на скулах натянута, язык, как рашпиль делается, во рту пересыхает. Иной раз тебя начинает бить дрожь — в тот момент, когда глаз видит приготовление к бою. Но как только бой начался — страх с тебя как рукой снимает, тут уж все нипочем. Твои товарищи рядом падают, — а тебе ничто. Как бой кончился, увидел рядом живого товарища — «Здорово!» — кричишь ему радостно, как будто не виделся с ним десять минут назад. Часа два никто не может прийти в себя: один курит беспрерывно, тот упадет лицом в землю и лежит. Третий говорит без устали. А на другой день иные начинают скучать по бою.
Мы с уважением смотрели на Жана: человек на войне был, не раз прошел крещение боем. За окном набирала силу, разыгрывалась ночная метель.
— Жан, расскажи лучше, как ты жил в барском доме, — попросил Акаев, поудобнее располагаясь на своих нарах.
Жан не заставил себя долго просить, отхлебнул чаю и начал:
— Школа наша была в бывшем барском доме. Много комнат и веранда. Был большой школьный сад. Мы все — и учителя и ученики — ухаживали за ним. Сами ели досыта, часть урожая продавали детдому, а деньги клали в школьную кассу и на них устраивали для учеников бесплатные завтраки и обеды. Помню, было картофельное пюре, молочные и овсяные кисели. Да, как жили до войны! Всего было вдоволь. Отец ездил куда-то далеко, купил корову-рекордсменку Беляночку. Помню, мать бултыхает в бутыли с пробкой сметану. Кончила бултыхать, — там круглый кусок масла — мягкое, еще с первоначальной кислятинкой. А где-нибудь марля подвешена, из нее — кап-кап… в чугунок подставленный капля за каплей. Так творог делали. А печева сколько было! И булочки, пышущие жаром, и ватрушки, и крендельки — и все это только-только из печи, мягкое да пышное. Приняли, помню, в школу уборщицами бывших монашек — Сашу и Машу. Собственно, надо было одну принять, но они были близнецы, всегда вместе, и взяли двух. Отец был заведующим. Вот как-то зашел он в школу после уроков. Прошла гроза. Саша и Маша убирают осколки бюста Сталина. «Вот бог прогневался, — говорят, — молния в него и угодила». Долго гуляла по деревне эта история с комментариями. Помню, однажды прибежала в нашу деревню, отделенную от леса полем, белка — неведомо как. К зайцам мы привыкли, видели и в поле, и как стволы у яблонь обгрызают. Иногда хорь забегал в курятники. Лисиц издали видели, кротов, ласок видели в конюшнях, мышей полевых. К этим-то привыкли. А вот белка в нашу деревню забежала впервые и забралась на самую верхушку огромной липы. Мальчишки сразу раскричались: «Белка, белка!», палками швыряют, кидают, никак не докинут. Бабы, что за водой к колодцу шли с коромыслами, ведрами, тоже обступили липу: «Белка, белка». Собака прибежала, залаяла, морду задрав. Баба с грудным ребенком подошла. Ребенок пасть разинул, заорал во всю глотку. Вот когда ребенок заорал, то белка испугалась, метнулась и перескочила на грушу. А баба с ребенком и говорит: «А вы бегите к сторожу Кузьме, у него ружье есть». Кузьма этот приехал в нашу деревню с Украины, слепил маленькую мазанку и перед ней воткнул подсолнух у крыльца — длинный-длинный. Кузьма прибежал, у него в руках ружье одноствольное, берданка. Приклад обмотан красивой медной проволочкой, которая золотом поблескивает на солнце.
