Я детству сказал до свиданья - [44]
Зек остановил свой бег, оторопело глянул на Галю и кинулся обратно.
Несколько ребят торопливо натягивали робы, недовольно поглядывая на вошедших. Двухъярусные койки — одна железная койка над другой — были аккуратно застелены по образцу, вывешенному в коридоре. В нос ударил спертый, надышанный воздух, и Галя не выдержала, спросила:
— Форточки есть?
— Есть, — услужливо, с готовностью ответил дежурный, посмотрел на форточку, но не открыл. — Мы проветриваем, — сказал неуверенно.
«Вот еще почему они такие бледные», — подумала Галя, почувствовав, что настаивать бесполезно.
Некоторое время Галя молчала, разглядывая эти железные койки с жалким подобием подушек и представляя себе, каково-то живется здесь брату — в такой вот «жилой секции».
— Ну как твои дела, Костя? — спрашивал Тихон Михайлович высокого, худющего парня — с полузакрытыми глазами. — Борются ли твои родители за тебя?
— Нет, что вы! — отвечал тот. — Я смирился, мне ничего не светит. Мне ничего хорошего не может быть. Родители мои лечатся от алкоголизма. (Он щелкнул себя по подбородку.) Уже который раз, и все бесполезно.
Галя чувствовала, как чужие беды плотно обступают ее со всех сторон.
В коридоре Галя нажала ручку и приоткрыла дверь, но ей тут же предложили: «Нет, вам не туда». Но дверь приоткрылась, и зрение выхватило остро и запечатлело навсегда: в маленьком отсеке дворика, который Галя увидела в приоткрытую дверную щель, сетка стальная, тень она кидает решетчатую на побеленные известкой стены. А на низкой скамейке — поникшие фигуры заключенных. Опустив почти до колен стриженные головы (а двое — в черных зимних шапках), они даже не разговаривали, просто курили. В это время над закутком, над стальной сеткой («Откуда-то сверху?» — удивилась Галя) раздался яростный визг овчарки. И Галя поняла, что куда-то не туда дверь открыла. И тут же собачью ярость прикрыли, звякнуло какое-то железо, а сидящие в том закутке так и остались в памяти недвижными на низкой скамейке, с головами, тяжелыми от дум, опущенными до колен. Они даже не дрогнули от визга овчарки.
— Вам сюда, — поправил ошибку Тихон Михайлович.
«На волю — с чистой совестью!» — было написано над входной дверью. И красочный плакат: зек, весь в черном, но с улыбкой, держит паспорт, как бы показывая его зрителю. И внизу: «Я заслужил УДО (условно-досрочное освобождение)».
«Ты здесь не навсегда, — прочла еще утешительные слова Галя. — Тебя дома ждет семья».
ВСТРЕЧА С БРАТОМ
— А вот это — наш механический цех, — с воодушевлением сообщил Тихон Михайлович, входя с Галей в неуютное, длинное и темное строение.
Ворота — настежь, на том конце тоже ворота полуоткрыты. Вовсю гуляет сквозняк вдоль стоящих рядами станков.
Сердце Гали сжалось: ведь в этом цехе должен работать ее Саша, если только его не перевели куда-нибудь еще. Сейчас она его увидит. Неужели и у него такие же опустошенные глаза, как у Фролова — там, на площадке железной лестницы? Галя напряженно вглядывалась в полутьму цеха, ища глазами брата. Но его не было.
Подошел молодой невысокий лейтенант и представился как начальник цеха.
— Ваш цех на каком месте? — спросила Галя, чтобы поддержать разговор.
— На последнем! — слегка краснея, ответил лейтенант с каким-то детским отчаянием, и это очень понравилось Гале.
— Ну ничего, — утешила она с улыбкой незадачливого начальника. — Место — это величина движущаяся, последнее может стать первым.
И тут Тихон Михайлович радостно вскричал, обращаясь к какому-то зеку — тот быстрым шагом приближался к ним:
— А ты откуда узнал? Тебе кто-нибудь сказал, чтобы ты пришел на свое рабочее место?
Галя вгляделась, — а под черной шапкой, из-под чернеющей, впервые пробившейся, щетины смотрит на нее, улыбаясь на весь цех, Саша! Боже, ну и вид у него! Широченные черные штаны, руки в мазуте, шея открытая на этом сквозняке, в этом промозглом холоде — все это пронзило Галю острой, щемящей жалостью. Еще секунда — и она бы с плачем кинулась ему на шею, но огромным усилием воли сдержала себя и внешне осталась невозмутимой. Ей все еще казалось, что никто не догадывается, что у нее здесь, в колонии, родной брат. А слов Тихона Михайловича, обращенных к Саше, она не осознала.
Саша ничего не ответил на эти слова — похоже, он их и не слышал. Он не отрывал глаз от сестры, растерянно вытирая какой-то тряпкой руки.
— Какая ты нарядная, — сказал он. — Совсем летняя. Что-то слишком легко оделась. А сапожки какие — красивые, модные.
Галя посмотрела на его тяжелые, огромные, старые ботинки, и слезы выступили у нее на глазах.
— А я тебе новые ботинки принесла, — сказала она, доставая сверток из своей черной сумки. — Может быть, здесь переобуешься, и я старые унесу.
— Нет, пусть с собой заберет, — сказал Тихон Михайлович. — Пусть у него две пары будет. Если одну промочит — другую наденет.
Саша послушно взял сверток.
Тихон Михайлович, огромный, массивный, обнял за плечи тщедушного начальника цеха, с живым интересом наблюдавшего встречу брата и сестры, и увел его в сторону. Галя в своем смятении не сразу даже оценила его великодушие и такт.
— Ну пойдем ко мне, — сказал Саша. — Я смотрю, сам Михалыч тебя сопровождает.
