Я детству сказал до свиданья - [42]

— Здравствуй, Максуд, — неуверенно проговорила она.

— Здравствуйте, — без удивления ответил Максуд и неожиданно, воровато оглядевшись и улучив момент, когда Тихон Михайлович отвлекся, достал из кармана конверт и протянул Гале.

— Вот жалобы, мы хотели на волю с вами переправить. Пошлите куда надо.

Галя быстро спрятала конверт в записную книжку. Максуд отошел к печи, давая понять, что разговор окончен, хотя Галя и предпочла бы продолжить его.

— Смотрите, мы большое внимание уделяем наглядной агитации, — и Тихон Михайлович опять стал показывать стенды, где отмечены успехи каждого отряда и бригады.

Была в этом полутемном и жарком цехе маленькая боковая дверь. Тихон Михайлович толкнул ее, но она оказалась заперта. Он попробовал было поднять деревянную ставенку, закрывающую окошечко, прорезанное в середине двери, но это ему не удалось. На миг лицо его исказилось гневом, но он сдержался — видимо, из-за нее, Гали. Этого краткого мига искаженного гневом лица оказалось достаточно, чтобы Галя поняла, как добродушный и вежливый подполковник бывает страшен, дав волю своему раздражению. И симпатия, которую Галя почувствовала к нему с самого начала знакомства, вдруг исчезла.

Ни дверь, ни окошко ни в какую не поддавались, как Тихон Михайлович ни тряс их, как ни стучал — похоже, уже и позабыв о своей спутнице. Галю даже охватил жгучий интерес: что же там, за этой таинственной дверью? Такой незаметной в полутьме и огненных бликах термического цеха.

Откуда ни возьмись, появился позади Тихона Михайловича высокий парень, достал молча из широких штанин ключ и легко открыл дверь, почтительно пригнувшись. Только эта его почтительность и усмирила гнев подполковника.

За дверью оказалась светлая, довольно уютная комната, два топчана вдоль стен, посредине стол, ничем не покрытый, табуретки самодельные, грубой работы. По стенам развешены вырезанные из журналов изображения девушек в ярко-цветастых, радостных одеждах. Но когда Галя увидела полки, прибитые к стене, ей показалось, что она попала в сокровищницу Али-Бабы. На полках были расставлены шкатулки — и маленькие, и побольше, резные, невиданной красоты, выложенные изнутри бордовым плюшем. Две коробки шахмат с фигурами, вырезанными самым искуснейшим образом, с такой выдумкой, что хотелось подолгу рассматривать их.

Небольшой кусок плюша лежал на топчане, и молодой паренек торопливо схватил его и попытался спрятать под свою широкую робу. Галя поняла, что этот плюш незаконно попал сюда. На столе стояла вновь начатая шкатулка, лежали инструменты, масляные краски. Неужели этот паренек, совсем еще мальчишка, — и такой мастер?

Другой парень, постарше, стоял у стола с портретом Сталина в одной руке и с кистью — в другой.

— Опять бендежку устроили, — проворчал Тихон Михайлович. — По-моему, вас уже выгнали отсюда.

— Но мы же ничего такого…

Тихон Михайлович взял в руки портрет Сталина.

— Видите, что сделали? Это они сами, — сказал он, этими словами как бы отмежевывая себя от этих ребят. — Считают, что это был хороший товарищ.

— Кто считает? — сразу взъерепенился приземистый широкоскулый парень. — Я его и не знал совсем.

— А ты какого года?

— Пятьдесят третьего. Я родился, а он уже умер.

— Да, ты не знал, это верно, — примирительно сказал Тихон Михайлович.

— Меня попросили, вот я и сделал, — обиженно произнес парень и сунул портрет в угол за топчан.

Только позже Галя поняла, почему эта комнатка была заперта, фанерное окошко в двери забито, и так неохотно, с такими долгими проволочками дверь все-таки наконец открыли.

Дело в том, что любой угол, любую каморку или комнатку, на какое-то время выпавшую из поля зрения администрации, группа зеков тут же стремилась занять, устроить себе отдельное от всех жилище, создать хоть какое-то подобие домашнего уюта. Называлось это нелегальное помещение или «бендежкой», или еще более несуразным словом. Судьба этого гнезда полностью зависела от случая, от настроения отрядных или других представителей администрации, которые до поры до времени только делали вид, что ничего не замечают.

* * *

«У кого бы спросить о Саше, где его искать? — думала Галя, безнадежно оглядываясь и боясь выдать свою тайну о том, что ее брат томится здесь. — Что же я у Максуда не выведала? Глупая я, глупая».

Территория обширна, цехов много, зеков и того больше, почти не отличимых друг от друга в своей черной одежде и с одинаково бритыми головами.

— А вот и наша читальня, — услышала она голос Тихона Михайловича.

В читальне — огромной застекленной веранде, где вдоль стен проложены толстые теплые трубы, стояли столики, на них лежали газеты целыми подшивками. С другой стороны этого деревянного одноэтажного строения был служебный вход в библиотеку. Хромой киргиз с приветливым добрым лицом кивнул Гале, как старой знакомой, и, волоча кривую ногу и сильно раскачиваясь туловищем, прошел вперед и открыл дверь в библиотеку. Все было Гале интересно, как если бы она попала в чужое государство. Выкрашенные алой краской деревянные полы сияли чистотой. На стеллажах — манящие ряды книг, на столе в деревянных ящичках — карточки читателей. То, что там, за непроницаемыми стенами, на воле было обычным, не стоящим внимания, здесь казалось великим достижением.