Я детству сказал до свиданья - [40]

— Писем в газету приходит много, — уклончиво ответила она. — В том числе и об исправительных учреждениях. Мне бы хотелось узнать о ваших проблемах, пообщаться с работниками колонии, с заключенными.

В этот момент дверь отворилась, и в кабинет вошел пожилой подполковник с широким добродушным лицом.

— А вот и Тихон Михайлович, — воскликнул с невольным облегчением Раковский. — Вам интересно будет с ним поговорить: восемнадцать лет проработал здесь на моем месте.

Тихон Михайлович пожал Гале руку и с дружелюбной улыбкой уселся напротив. Перебросившись с ним фразами, необходимыми при знакомстве, Галя задала главный, заранее приготовленный вопрос. Этот вопрос мучил ее с первого дня трагедии, случившейся с ее братом.

— Меня очень интересует, Тихон Михайлович, одна вещь. Я бы даже сказала, что это главное, что мне надо знать. Только, пожалуйста, ответьте правду. Верите ли вы, что всякого преступника можно перевоспитать?

— Да, я, безусловно, верю, — тут же, не задумываясь, ответил Тихон Михайлович, и лицо его преисполнилось значительности. — Расскажу вам такой случай. Человек получил «вышку» — ну, то есть, смертный приговор. И ему дано семьдесят четыре часа — подумать о своей жизни. В эти часы заседает президиум, решает окончательно его судьбу. И решил все-таки сохранить ему жизнь. Ну, его переводят из камеры смертников в общую камеру. И что же? Человек меняется! После того, как глянул в глаза смерти. Смотришь, он уже сам за порядком следит, кого-то опекать начинает, как наставник. И нарушений никаких.

Галя слушала, затаив дыхание. Ведь эти сведения — из первых уст, они драгоценны для журналиста. Она пытливо вглядывалась в добродушное, слегка одутловатое лицо подполковника, стараясь угадать, искренне говорит он или же рассказывает то, что положено по должности и заранее подготовлено. Но нет, глаза смотрели прямо и правдиво.

Раковский слегка барабанил пальцами по столу и напряженно слушал.

— А вы что скажете об этом, Андрей Петрович? — обратилась к нему Галя.

— Если бы я думал иначе, меня бы здесь не было.

Ответ Гале понравился: коротко, ясно, убежденно.

То и дело открывалась дверь, кто-то хотел войти, но Раковский говорил:

— Занят. Зайдите потом. Потом, занят.

— И в то же время, — продолжал Тихон Михайлович, — есть целая категория ребят, для которых достаточно переживаний до суда, чтобы с преступлениями навсегда было покончено. Жаль, что у нас не учитывают этого. Если уж завертелась машина…

— Разрешите, Андрей Петрович?

— Потом. Занят.

Галя почувствовала себя неловко и сказала:

— Андрей Петрович, я вижу вас рвут на части, всем вы нужны, а я хотела бы познакомиться с территорией, куда я попала, осмотреться. Пусть меня проводит Тихон Михайлович, если он не возражает.

— Ну что ж, идите, посмотрите. А потом вернитесь ко мне. У меня сейчас будет собрание отрядных.

Галя и подполковник были уже в дверях, когда Раковский окликнул:

— Тихон Михайлович, задержись на минутку.

«Сейчас даст ему инструкцию, что мне показывать, а что утаить», — подумала Галя и вышла за дверь одна. Рабочих-ремонтников в коридоре не было — видно, еще не кончился обеденный перерыв. Дверь в соседний кабинет была распахнута, оттуда доносился торопливый стук пишущей машинки. Движимая любопытством, Галя заглянула туда. Девушка-секретарь сидела за деревянным барьером и не уделила ей никакого внимания. Галя остановилась у окна и вдруг обнаружила, что оно выходит прямо в зону.

Серый асфальт, черные робы заключенных, бледные, как картофельные ростки в подвале, лица. В углу под кирпичной стеной дымится сваленный и положенный мусор. Унылое зрелище! Стоит ряд серых трехэтажных домов, в которых они живут. Кое-где из окон торчат бритые головы зеков, не знающих, чем занять себя. И на скамейках они сидят, спустив свои черные хламиды.

Галя почувствовала, как вся душа ее встопорщилась от увиденного. Какой ужас — жить здесь изо дня в день, не имея возможности вырваться. Только следить глазами за пролетающими в поднебесье птицами и завидовать им!

На площадке наружной лестницы уныло стоял, облокотившись о железные перила, молодой парень в черном одеянии с желтой биркой на левой стороне груди. «12 отряд. Фролов», — прочла Галя на бирке. Это был первый заключенный, который встретился ей, и Галя решила заговорить с ним.

— Ремонтом занимаетесь?

Парень мельком глянул на незнакомую девушку и опять уставился в пустоту перед собой.

— Да, настилаю паркет у начальства, — помедлив, бесцветным, тусклым голосом произнес он. — Остановился передохнуть, пока поднесут материалы.

__ А за что ты осужден? — боясь показаться неделикатной, все же отважилась спросить Галя.

— Убийство. Меня довели до невменяемости.

— Чем? Словами, битьем?

— И словами, и руками, и ногами.

— Но ты потом хоть осознал, что нельзя себя распускать до невменяемого состояния?

— Я тут же осознал. И пошел и сам на себя донес.

— И сколько тебе дали?

— Двенадцать лет. — Парень тяжко и прерывисто вздохнул, его бледное, худое, с правильными чертами лицо слегка исказилось. — Потом мой адвокат ездила в Москву, прихватив с собой три дела. И только по моему делу Москва вынесла протест, и мне скинули срок до девяти лет.