Я детству сказал до свиданья - [38]

— Вам говорил обо мне замминистра? — спросила она.

— Нет, не говорил.

— Ему в начале осени передали письмо из Союза журналистов.

— Где письмо?

Галя пожала плечами и приготовилась к потоку всяческих придирок и возражений. А Турсунов вдруг берет телефонную трубку и набирает номер:

— Мне начальника колонии Раковского.

Недолгая пауза.

— Андрей Петрович, вот тут у меня журналистка. К вам придет очерк или статью писать, не знаю. Найдите ей провожатого, выделите кого-нибудь, пусть поводит. Когда вы можете? — вдруг, прикрыв трубку ладонью, спросил он Галю.

— Сегодня после обеда.

— После обеда позвонит, — сказал он собеседнику и положил трубку.

В один миг все было решено. От стремительности, с которой все произошло, Галя растерялась. «Да, решимости Турсунову не занимать, командовать полком такой может», — успела подумать она.

— Если нельзя походить по территории, — торопливо проговорила Галя, — то прошу хотя бы дать побеседовать с заключенными.

— Нет, почему же, и по территории походите, — ответил хмурый полковник.

Галя осмелела.

— Я должна сказать вам… У меня в этой колонии брат… осужден несправедливо, я в этом уверена… — Галя почувствовала, что уверенность покидает ее, и умолкла в замешательстве.

Ничего не выразило тяжелое лицо полковника.

— В каком отряде ваш брат?

— В шестом.

Турсунов достал из ящика стола записную книжку и полистал ее.

— Это очень неблагополучный отряд. Там сгруппированы те нарушители, самые трудные, от которых поначалу избавлялась двенадцатая колония. Мы ее начали расформировывать в прошлом году.

— О боже! — выдохнула Галя. — Что же делать?

— Поговорите с начальником колонии.

— Благодарю вас.

Время перевалило за полдень, когда Галя, замирая от страха, ужаса даже, от тягостных предчувствий, от подавленности перед тем неизвестным, что ожидало ее, позвонила с телефонной станции в колонию. Там сразу взяли трубку, как будто дежурили возле нее, и доброжелательно-услужливый голос сказал:

— Раковский у телефона. Когда вы сможете приехать?

— Сегодня смогу, — собирая в кулак всю свою храбрость, ответила Галя, чувствуя при этом, как пот выступает у нее на лбу, будто в жарком удушье, хотя в телефонной будке было промозгло-холодно.

— Вы знаете, сегодня никак не получится, — послышалось в трубке. — Инструктор из райкома приезжает, я весь день с ним буду занят! Не можете ли вы завтра? В любое время! Я весь день буду в вашем распоряжении! С утра и до вечера!

Он отчаянно ставил восклицательный знак после каждой фразы, почти умолял.

Галя поняла его тот час: никакого инструктора, конечно же, нет, он его выдумал, чтобы иметь время подготовиться к приему гостьи.

Страх и непонятная подавленность слегка отпустили Галю.

— Ну хорошо, — с облегчением, с радостью даже, произнесла она. — Договорились. Приеду завтра, без звонка.

Она почувствовала, что на том конце провода рады отсрочке не меньше, чем она сама. Словно гора свалилась с плеч. Хотя так она готовилась к этому дню! Мыла голову польским шампунем, укладывала свои белокурые, вьющиеся, как у брата, волосы, делала маникюр и прочие ухищрения, которые, мнилось ей, не совсем бесполезны в ее борьбе. По крайней мере, самой себе повышают настроение.

— Ну что ж, — сказала себе Галя, встряхиваясь, как утка, вылезшая из воды. — Поеду завтра, когда захочу. Как соберусь. Моя цель — увидеть Сашу, перемолвиться, вырвать правду. Может быть, напишу очерк о Раковском, если он мне понравится.

Так думала Галя, уже засыпая под приглушенные звуки радио и маминой возни допоздна на кухне.

Спала она плохо и мало. И все вспоминался ей виденный на каком-то фестивале испанский фильм под названием «Палач». Как там ведут под руки навстречу друг другу осужденного на смерть и палача, а они одинаково боятся и упираются. Невозможно сильнее передать всю противоестественность, весь ужас насилия человека над человеком.

«Наверное, — думала Галя, — в мировом кинематографе нет более потрясающей сцены, чем эта».

В одном конце длинного коридора на сером рассвете с лязгом открывается дверь камеры. Из нее выводят на казнь узника — в первый и последний для него раз. Ноги его не держат — так велики ужас и жажда жизни, поэтому двое конвойных волокут его под руки.

В это же время в другом конце коридора из другой камеры выводят начинающего палача. Он выходит на казнь в первый, но не в последний раз. От ужаса предстоящего ему злодейства ноги его тоже не держат, и его так же волокут под руки навстречу жертве.

«Так и мы с этим Раковским, — размышляла Галя. — Оба боимся. Интересно, а чего боится он? Я-то боюсь неизвестно чего, просто трушу. Боюсь окончательного ответа на вопрос, убийца мой брат или сидит безвинно. А он, мужчина, начальник колонии — чего боится он? Гласности, это же ясно, журналистского глаза. Много, значит, безобразия в его владениях. Нет, не буду писать очерка о нем. Нужно, как это обычно бывает, даже критикуя, отметить что-то положительное, за что-нибудь похвалить. А ведь уже понятно, что хвалить не за что. И однако писать надо: мне же дано задание рассказать о том, что я там увижу. Я не смогу написать правду. А правда может быть убийственной для того, кто мне окажет гостеприимство».