Я детству сказал до свиданья - [34]
— Аттракцион окончен! — крикнул он и задернул занавес.
Тут один зек на скамью взлетел и завопил: «Повторить на бис!» А урки-заключенные — в восторге! Такого зрелища они и на воле не видали. Сколько было оваций, хохотали, корчились, падали, хватались за животы и требовали повторить.
Долго сотрясались стены клуба, и луженые, хриплые глотки орали «бис!»
После этого и танцы и пение хорошо принимали. Когда же в зале немного поутихло, на сцену вышел высокий печальный парень с иссиня-бритой головой (видно, недавно обновил свою лысину) и стал читать стихи. Слушали его не очень-то, но я напрягся, боясь почему-то пропустить хотя бы слово.
Никак не мог он одолеть это стихотворение. Дойдет до слов «виновато стою» — и слезы душат его, пятерней закрывает лицо, изо всех сил сдерживаясь, потом опять начнет сначала. А слезы катились, и он ничего не мог с ними поделать.
У меня в ушах долго звучало: «Задыхаясь, бежал я, казалось, к далеким вершинам. Виновато стою…» А дальше как? Я ведь никогда не узнаю…
И вышло вскоре предписание администрации: никаких «аттракционов!» В степь, глину копать!
Брат и сестра
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Шли дни за днями — тяжелые, тягучие, безрадостные, а писем от Саши не было.
И снились Гале тревожные сны: то Саша на санках катится, катится и — загремит в пропасть. То марширует в шеренге бритых колонистов в черных ватниках, неотличимый от других, — и уходит, уходит эта шеренга и тает, исчезает вдали… Эти сны ей запомнились — тревожная память выловила их из моря других, неуловимых снов, так и канувших в небытие. И в душе крепло убеждение: недаром сны эти явились — значит, с братом что-то случилось. И маме не расскажешь, не поделишься: она и так в своих тяжких думах стала совсем тихая, какая-то невесомая, ходит, как заведенная, на работу, потом по дому копошится.
И по ночам не спит, разговаривает сама с собою:
— Что же вы наделали, нелюди жестокие? Схватили хорошего, нежного мальчика и погубили.
Корчась, как от боли, она мечется по кровати.
— Жив ли мальчик? Мой бедный сыночек. Чувствую я, что никогда больше его не увижу…
Галя, чего никогда прежде с ней не бывало, теперь с суеверным страхом пыталась разобраться в своих снах и в материнских предчувствиях. Не означает ли это, что с Сашей случилось несчастье и ее и мамино подсознание уловило никому неведомыми путями тревожные позывные, посланные ее братом в волны мироздания.
Уже две недели прошло, как Галя была на приеме у помощника прокурора, лично вручила ему свою жалобу, говорила долго, убедительно. Он выслушал сочувственно, со значительным видом, взял трубку и звонил кому-то.
И вот — ни слуху, ни духу. Ударила, как молния, мысль: а не обманул ли он, не звонил ли в никуда по телефону? Просто для отвода глаз, чтобы отвязаться от назойливой просительницы.
И одолевали Галю сомнения: очень подозрительно, зачем помощник прокурора — такой важный, дородный, в синем форменном костюме, — сам спустился со второго этажа в приемную, а не вызвал Галю к себе, заказав пропуск, как это было с другими посетителями? Может быть, он ждал взятки? «Господи, — думала Галя, — до чего я дошла, какие мысли грязные мне являются. Имею ли право так думать о незнакомом человеке?».
Однако в подъезде прокуратуры она подошла к справочному стенду, нажала нужную кнопку и узнала, что за взятку положены строгие наказания, а за взятку в особо крупном размере — даже смертная казнь.
— Мама, я сегодня поеду в колонию. Может быть, удастся что-нибудь узнать.
Глаза матери тут же наполнились слезами.
— Поезжай, доченька. Гостинец отвезешь.
Она проворно накидала в сумку яблоки, печенье, карамельки (шоколадные, говорят, нельзя), успела напечь пирожков с мясом и повидлом. Галя не возражала: кто знает, может, отрядный согласится пронести, хоть и не положено.
Нужный автобус ушел прямо из-под носа. Галя подняла было руку, но молодой нахал не внял, сверкнув из-под усиков белозубой улыбкой.
А вокруг разгоралось ласковое, совсем весеннее утро. Откуда-то доносились итальянские песни. Дети ели мороженое и норовили сбросить с себя теплые куртки и шапки.
Наконец подошел еще один автобус, и Галя успела занять место у окошка. Салон быстро заполнялся. Появился шофер и, бросив пассажирам фразу: «Ладно, поехали прямо, а то там авария», помчался по старой, разбитой дороге.
Кругом поля — белые, в инее, уходящие к горизонту, а вдали — клубящееся розовое сияние. Камыш с метелками почерневшими долго тянулся вдоль дороги. И горы, горы — нежно-акварельные и тяжелые и воздушные в одно и то же время. Снежные, тронутые синевой, то и дело сверкнут на солнце гранью ледяной. Как они прекрасны! Если и говорить о совершенстве красоты, думала Галя, то это — горы, покрытые снегом, освещенные ласковым утренним солнцем. Жизнь кажется прекрасной, несмотря на невзгоды, когда вглядываешься в них, в эти величавые горы.
…Вдруг все пассажиры повскакали с мест, сбились в кучу у кабины шофера, у ветрового стекла. Автобус остановился.
