Я детству сказал до свиданья - [31]

Француз достал из кармана сложенные вдвое конверты, расправил и уложил в ящик тумбочки.

Француз спустил чистые простыни с наших верхних нар, чтобы отгородиться от всех, и сразу получилась довольно уютная кибитка.

— Отдохните, бросьте, плюньте. Радуйтесь, что друга встретили, — болтал Француз. — Здесь, в зоне, действуют не только ментовские, но и наши, зековские законы. Ну, например, в зоне мата нет, зекам не разрешается ругаться. Знали об этом?

— Без понятия, — сказал я.

— Страдать от этого не будем, — усмехнулся Максуд.

— Вообще здесь такие порядки, — продолжал Француз. — Как приезжает этап свеженький, смотрят, кто самый растерянный. Ночью будят, говорят: «Если будешь нас слушаться, мы защитим от всех, а ты за это будешь выполнять все наши требования. Пиши расписку». Тот пишет. Все в секрете. Потом его в круг к себе берут, заступаются, смотрят, чтобы чего не натворил. И вдруг — как гром среди ясного неба: «Давай тысячу рублей!» — «У меня нет». — «Пиши домой». Потом, как вытянет из дому эту сумму, рабом становится. Если пожалуется, виновника сажают на пятнадцать суток в карцер.

— И кто это с нами проделает? Эти — угловики? — спросил я.

Но Француз махнул рукой.

— Эти — нет. Они скорее поддержку дадут.

Один из угловиков по кличке Жан был приземистым, кряжистым и абсолютно лысым. «Волос на одну драку осталось», — любил повторять он, вызывая неизменно смех своего друга Акаева — длинного, как верста, сухопарого, с маленькой головой.

Только рыжие брови и ресницы выдавали, что когда-то, во времена иные, волосы у Жана тоже были рыжие.

Они оба, как я потом разобрался, слыли в нашей секции «интеллектуалами» — Жан потому, что много и интересно говорил, а Акаев потому что много и значительно молчал.

Когда Француз вывел нас с ними познакомиться, Жан, оглаживая лысину, осведомился:

— За что подзалетели?

Мы подробно и правдиво рассказали свою историю, боясь, что нам не поверят. Но видно было, что Жан и Акаев поверили сразу, а если Француз и сомневался, то это сомнение у него быстро растаяло.

Желая показаться «своим в доску», я собрался с духом и, как можно развязнее, произнес:

— Может, по чифирку заварим?

Это было как раз то, что надо. Жан моргнул, Акаев вскочил, и через короткое время на тумбочке появился железный чайник с круто заваренным ароматным чаем. Выпили по-братски: по глоточку, из одной кружки железной, которая пошла по кругу. И кажется, теплая волна прокатилась между нами. Я с особым интересом присматривался к лысому Жану. Уверенный в себе, насмешливый, он мог с ходу осадить каждого. Залетел он, работник типографии, как оказалось, за политический анекдот.

— Я вам вот что скажу: 20 тюрем, колоний — это 20 тюремных законов, — рассуждал Жан, поднимая рыжие брови, отчего на лбу собиралась «гармошка». — Пройти многие тюрьмы, этапы и зоны — как это страшно! Вдруг выкликают тебя по селектору — и кидают в другую зону. Опять долгий этап, тюрьма, новое окружение. У меня друзья в Оренбурге, в Астрахани… От Белого моря до Каспийского.

После чая Максуд завалился спать. Он так хотел: спать, что отказался даже идти обедать. Мы же с Французом сходили в столовку, похлебали баланды: две картофельные очистки, покрытые пленкой, которая неизвестно из чего образовалась.

Потом мы нашли пустую лавочку у самой стены и сели поговорить. Вернее, говорил Француз, а я слушал и наматывал на ус. Был выходной день, и много зеков слонялось без дела.

— Нет, Булат, ты взгляни правде в глаза. Без прикрас вся зона — это страх. Как только двери «воронка» открываются и тебя запихивают — уже начинается страх. Нервное напряжение тебя не отпускает, ничем его не собьешь. Давит колючая проволока, давят вышки с автоматчиками. Слово не то сказал — сразу недоразумение. Все это действует на психику, вызывает головную боль. Теперь — как ты думаешь жить, чем заняться?

— Меня в механический цех определили, станки собирать. А Максуда — в литейный.

— Ну, за это отоварка в месяц на пять рублей: на это не прожить, загнешься. Давай делать шахматы, шкатулки — самый ходовой товар. Это как раз для тебя, твой отец ведь плотником был.

— А где материал доставать, инструмент?

— Это я беру на себя, — сказал Француз.

…Он оказался расторопным и деятельным парнем. Прежде всего нашел «бендежку» — помещение, где втайне от всех мы могли бы заняться своим промыслом. Это была бывшая музыкальная комната в старом деревянном клубе. Почему-то она оказалась заброшенной, заросшей паутиной. Мы ее отмыли, вычистили, сбили грубый стол и табуретки. На ветхом шкафчике стоял портрет Брежнева, мы его оставили — пусть стоит. У одного зека я увидел в журнале снимок расписных рекламных щитов, за которыми как раз находился мой домик, где остались осиротевшие мама с Галкой. Я выменял эту картинку на пайку хлеба и был счастлив, повесив ее на стену в нашей бендежке. Появился нужный инструмент, плюш бордовый, другие заготовки для шкатулок. Все уже было готово, чтобы приступить к делу.

И в тумбочке нашей постепенно появлялась мелочишка, которая, оказывается, здесь имеет особую ценность. Лезвия, бритвенный станок — лысину свою нужно поддерживать в порядке самому, обновляя время от времени. Иначе «козлы» тебя поймают, проведут «дорожку» машинкой в твоих отросших волосах. Шариковая ручка, блокнот — для писем. Мне все время вспоминался Робинзон — как он бывал рад каждой нужной вещичке.