Я детству сказал до свиданья - [29]

Девичий голос рассказывал:

— Я смотрела, как его провели в зал — молоденький совсем, лет восемнадцати. Мать говорит ему: «Держись, сынок!» — а он идет, сигарета в зубах, и ноль баллов на ее слова.

А позади за два ряда сидела наши родные и тоже слышали все эти слова, долетавшие сквозь людской шум, похожий на морской прибой.

На сцене стоял посредине большой стол и два небольших по бокам поставлены косо. Все покрыты зеленым плюшем. Горят на столах лампы под зелеными плафонами.

Вышла девушка-секретарь и громко сказала:

— Прошу встать, суд идет!

Сбоку из-за кулис выходили судьи, адвокаты, прокурор. Когда они сели, то по боковой лесенке поднялись мы в сопровождении конвоя и уселись за барьером лицом к залу. Федору разрешили быть в зимней меховой шапке, потому что у него болело ухо.

— Судебное заседание объявляю открытым, — сказала председатель суда, пожилая, славная женщина.

Не успела она произнести эти слова, как по ступенькам взбежал на сцену поджарый мужчина.

— Моя фамилия Зуев, — представился он. — Меня рабочие попросили. Хочу ходатайствовать о том, чтобы суд был действительно показательным, чтобы дали им высшую меру наказания, чтоб другим неповадно было. Одним словом, судите по всей строгости!

Судья хотела было его оборвать, призвать к порядку, но в зале в ответ на его слова дружно захлопали, и замечание судьи никто не услышал. Я чутко улавливал живое взаимодействие суда и зала. Шум, аплодисменты, возмущенные выкрики — все это заметно влияло на судей и их настроение. Поэтому страх, как бы нам не присудили высшую меру, закрался мне в душу.

Первым допрашивали Федора (шапку мохнатую ему разрешили не снимать). Неестественно высоким голосом Федор начал рассказывать, как он вышел мирно прогуляться с нами. А навстречу — его враг, из-за которого он на пять лет загремел в места не столь отдаленные.

— Как бы вы поступили на моем месте, граждане судьи? — с пафосом обратился он к сидевшим за зеленым столом. — Я отвечу: вы бы обругали его нехорошим словом! И я тоже так поступил — выдал ему словесно. А он в драку полез. Вы только сравните его и меня: Илья Муромец — и такой хиляк, как я. Что мне оставалось делать? Ну, я и пырнул его в порядке самозащиты.

— Откуда у вас в руках оказалось оружие?

— Да не оружие это. Самоделка, мундштук с секретом — многие в колонии занимаются этим.

Мы с Максудом путались, повторялись, отмалчивались, — даже передать не могу всю эту муть.

А судья в это время листала наше дело и вдруг с интересом вчиталась.

— Булатов, что-то в начале вы с Максудом были совсем невиновны, а в конце стали соучастниками убийства. Когда же вы говорили правду — тогда или сейчас?

Как мне хотелось сказать: «Тогда!» Но я оглянулся на Федора, увидел его молящие, отчаянные глаза, а главное, — зимнюю шапку над больным ухом, жалость пронзила меня, и я сказал:

— Сейчас говорю правду.

— Сейчас, — как эхо, повторил Максуд.

Слово взяла прокурор — обаятельно милая, славная, нежная, круглолицая, юная женщина в синей форме. И нежным тихим голосом сказала:

— Пустые, мертвые души у этих троих. Злобные. А ведь и им, пожалуй, читали в детстве «Айболита» и «Дядю Степу». Какое множество людей старается для души человеческой — писатели, художники, музыканты, артисты, шахматисты — дать пищу уму и душе, расширить, обогатить сознание. Но этих троих извергов не трогают их усилия, не интересует то, чему посвятили жизни замечательные люди земли.

Потребовала для Максуда — 6 лет, для меня — 8.

Шум в зале поднялся, крики:

— Мало! Расстрелять на сцене!

— Таков закон, — говорила, словно оправдывалась, прокурор. И закончила: — Миронову Федору Федоровичу — высшая мера наказания — смертная казнь.

Раздались аплодисменты. Адвокатов наших никто не слушал — ни зал, где опять поднялся шум, подобный морскому прибою, ни судьи, ни прокурор, которые листали свои записи. Дали последнее слово подсудимым. Федор от него отказался. Глядя на него, и я сказал: «Отказываюсь», — просто потому, что не знал, что можно сказать перед этим враждебно настроенным залом. А Максуд встал, опустил тяжелую черноволосую голову, долго молчал, потом сказал тихо:

— Граждане судьи! Не лишайте меня свободы!

И такая глубокая, страстная мольба была в этих словах, что зал замер.

Суд удалился на совещание.

Федору зачитывали приговор первому. Он так вытянул шею, сняв шапку, так впился в лицо судьи глазами, что на него жалко и стыдно было смотреть.

— За изготовление и хранение холодного оружия — столько-то лет, за хулиганские действия и избиение гражданина Н. — столько-то лет, — зачитывала судья, и это создавало впечатление, что и за следующее дело скажут: «сколько-то лет». И потому, как гром среди ясного неба, прозвучало:

— За нанесение пострадавшему Игнатову ранения холодным оружием, в результате которого он через несколько часов скончался, — высшая мера наказания — смертная казнь.

Тут же солдат, стоявший сбоку, надел ему наручники. Было сначала гробовое молчание, потом народ захлопал. Суд удалился. Нас, осужденных, повели через сцену. Федор облизал тонкие пересохшие губы, обернулся и крикнул:

— Прощай, Надька!

Он уходил из зала, не надев шапку и не заметив, что она завалилась за барьер.