Я детству сказал до свиданья - [30]

Что же вы, граждане судьи, так и не смогли докопаться до правды?

А ведь нам с Максудом уже исполнилось восемнадцать лет…

КОЛОНИЯ

Привезли нас в поселок — человек 50. Выгрузили на вокзале. Каждого, кто выпрыгивает из вагона, заставляют садиться на корточки. Чтобы убежать труднее было, с корточек ведь не побежишь резво: ноги затекают. Милиция с собаками нас оцепила. Тут же народу тьма сбежалась — всем интересно на преступников поглазеть.

Потом предупредили в мегафон, что мы поступаем в распоряжение конвоя, что в случае бегства — стреляют без предупреждения.

Сказали нам это, и мы пошли к «воронку» садиться. Конвойный держит перед собой список на дубовой доске, лютыми глазами смотрит и выкрикивает фамилии. Осужденный выходит из строя, и его запихивают в машину. Залезаешь туда, там коридорчик узкий, входишь в отсек с решетчатой дверцей. Когда все уже залезли (трое солдат с автоматами и собакой остаются за решеткой), захлопывают дверь, и машина-«воронок» трогается.

И не видно, куда, по какой дороге везут. Ничего не видно, только конвоиры с автоматами за решеткой. Человек 25 набилось в машину, кому повезло — на узких лавках сидят, остальные стоят, дышат друг другу в рожи. Ничего не видно и не слышно, хотя все переговариваются — сплошной гул и шум и рокот мотора. И одна мечта: поскорее бы доехать — будь что будет.

Привозят тебя в зону — сразу в карантин на несколько дней. Над стеной, отделяющей штрафной изолятор, где нас разместили, то и дело возникали лица зеков. Они подтягивались на руках и выкрикивали:

— С города есть кто? В четвертый отряд. С Урала есть? С Джалал-Абада есть?

Я понял, что в зоне землячество ценится особо. С него начинается сближение, оно дает надежду на поддержку.

На десятый день нас вывели из изолятора, повели на склад. Мы сдали свою одежду, переоделись в черные хлопчатобумажные брюки, черные робы и береты. В штабе, где собралась комиссия, листали наши дела с номерами, распределяли по отрядам.

И вот, обритые в изоляторе наголо, стоим мы с Максудом посреди асфальтированной площади — на плацу — и не знаем, что теперь делать, куда идти. Растерянность, страх, неустроенность, холод, голод, да к тому же законов не знаешь. Можно подойти к какому-нибудь зеку, спросить — и тут же схлопотать, потому что не так сказал да не то спросил. Надо бы в тюрьме получше научиться разговаривать — от тертых калачей, которые уже отбахали срок. Но разве в тюрьме мы думали о зоне? Мы думали только о воле, не виновные ни в чем.

Адвокаты, правда, сказали, что нужно писать жалобы, тогда в прокуратуре разберутся. Не может такого быть, чтобы мы отгудели здесь шесть или восемь лет!

Вдруг Максуд толкнул меня локтем в бок. Смотрю — тащится через плац знакомая фигура Кота Базилио. Он тоже увидел нас, остановился.

— Что, деточки, а мир-то тесен, оказывается? — И пошел, поплелся дальше.

— За тунеядство, наверное, залетел, — сказал Максуд.

Черные зеки снуют туда-сюда, иные на лавочках сидят. К кому обратиться? Где наш шестой отряд? Тут зек, который шел скорым шагом и очень сосредоточенно, весь в своих мыслях, остановился, как вкопанный, и уставился на нас.

— Булат! Максуд! Вы ли это, елки-палки?

И мы узнали Француза из Пентагона. Он был года на три старше нас, после школы в армии отслужил в ГДР. А теперь — подвалило же счастье! — оказался в той самой зоне, куда нас с Максудом бросили!

Глаза Француза из Пентагона сияли неподдельной радостью. Он был невысок, строен, щеки впалые, бледные, как у всех здесь, глаза темные, живые, цепкие. Даже в темной робе он выглядел почему-то лучше других, какое-то неистребимое изящество проглядывало в нем даже здесь.

— За что сюда подзалетели?

— По глупости несусветной, — сказал Максуд. — С суда еле ноги унесли, рады, что хоть живы остались.

— В какой отряд вас сунули?

— В шестой.

— Как раз к нам, у нас два зека освободились.

— А ты по какой залетел? — спросил я.

— Мне можно было сразу паять три статьи. 101 — тяжкие телесные, 215 — злостное хулиганство. Еще можно 309 — сопротивление властям, неподчинение. Дали 215 — «хулиганку». Я же таксистом работал, — ну, столкновение с ментами. «Ты что, — говорят, — король дороги, что ли, машину так ставишь?» Вот с этого началось, а в результате — я здесь.

Мы прошли в жилую зону через особые железные ворота. Поднялись на второй этаж каменного дома и зашли в свою «хату», где отныне будет протекать наша жизнь.

Напротив дверей — окно, там на нижних нарах друг против друга полулежали два мужика лет сорока и играли в нарды. Грохот костей стоял по всей секции, фишки и зарики так и мелькали в их руках.

— Это угловики, — шепнул Француз, — они считают, что их места — самые престижные. Клевые мужики, вам повезло.

Француз положил руки на верхние нары, которые были уже заправлены, как дорожные полки в купейном вагоне в ожидании пассажиров.

— Вот вам нары, живите. Это наш проход, будем жить семейкой. В другие проходы не суйтесь, ни о чем никого не спрашивайте. Это наша общая тумбочка. Пока в ней ничего нет, но постепенно обзаведемся всем необходимым. Хотя вру: сегодня я получил письмо, а в нем два чистых конверта. Положим в тумбочку.