Я детству сказал до свиданья - [28]

Однажды залетел один такой — молодой да с высшим образованием. По лицу видно сразу, что с высшим, никаких анкет не надо, и так ясно. Высокий, худой, с красивым, как у артиста лицом. И вся хата (камера то есть) от него отвернулась. Он что-нибудь спросит или скажет — в ответ висит молчание. Но умник, к своему счастью, этого просто не замечал. Потому что, как выяснилось позже, был влюблен. Все свободное от прогулок, жратвы и допросов время он писал письма, примостившись у края стола. Одно напишет, перечитает, скомкает — в сторону. Другое начнет — и опять скомкает. Раз семь так начинал. Потом говорит, обращаясь ко всем, громко:

— Не буду больше ей писать!

И после этого почему-то все сразу к нему подобрели, видят же: безобидный парень да еще в любви не везет. Физиком оказался. Знал я одного такого, очень похожего. Увидит: где-нибудь ручка от холодильника валяется, тут же подберет — и к себе в портфель. Машину времени делать. Должна же дверь в другое время за ручку открываться. Я поинтересовался: а что ты выписываешь? Оказалось — «Крокодил» и «Технику молодежи».

Я и этого залетного физика спросил о том же. И, хотите — верьте, хотите — нет, он ответил: «Крокодил» и «Технику молодежи». Вот какие двойники случаются.

А однажды в тюрьме такое затишье наступило: никто не залетает что-то, камеры опустели. Ну, вся тюрьма как-то общается друг с другом. Спрашиваем: «Сколько у вас в хате?» Отвечают: «8 вместо 16». И долго так было, месяца два. Потом как сразу начали появляться по нескольку человек, две камеры вместе соединили. Я в 12-й сидел, к нам 13-ю перевели. И сразу веселее стало. Правда, жарко, душно. Спичку зажжешь — она не горит. Воды стакан выпьешь — она сразу потом наружу выступает.

Не знаю, чем занимается наш следователь — пожилой, педантичный мужик, очень любящий слово «не положено». Но дело у него не движется. Вызовет на допрос, заставит писать, я пишу одно и то же, про Федора не вспоминаю. Тома уже исписали мы с Максудом, а свет в конце тоннеля что-то не брезжит.

В тюрьме я уж освоился: камеру стал называть «хатой», ментов — дубаками. Еще был код: если скажешь: «номер 24», уже подумают, что ты не настоящий, поддельный. А нужно говорить «два — четыре».

Один шустряк залетел к нам и построил из себя такую фигуру, которая будто бы век отсидела в лагерях. А сам не знает, что такое «зона». И допрос мне учиняет, по хате прохаживается, будто хозяин. Я терпеть не стал, поставил его на место: «Чего ты прешь по бездорожью, — говорю ему, — ты, мерин сивый. Не мели языком, следи за метлой».

Сам не ожидал от себя такой прыти. И когда только научился? Вся хата с сочувствием ко мне, с одобрением слушала. И тот отстал.

Записки, которые кочевали из камеры в камеру, назывались «малява». А пути, по которым передавали их, — «конями».

— Запускайте коня, ребята, сейчас эту маляву передадим в хату три — восемь.

Распускали носки, очень прочные нити связывали, прятали их в скатанные в трубку газеты. А к концу веревочки крепилась записка. Дубаки срывают этих «коней», но все неизменно восстанавливается, потому что у нас времени больше, чем у них. Они отработали восемь часов — им домой пора, а нам домой не надо, наш дом — эта самая хата.

Однажды таким манером прибыла записка на мое имя. От Федора. Значит, понял я, его тоже повязали, И просил Федор нас с Максудом часть вины взять на себя. «Ну скажите хоть, что по разу пнули его в голову. Вам, малолеткам, ничего не будет, а мне светит вышка», — писал Федор.

Голова моя отчаянно заработала. Эх, посоветоваться не с кем, никому вокруг не доверяю. Тому дружиннику, если он концы отдал, уже не поможешь, а дурака Федора погубишь. В тот же день меня вызвали на допрос, и я написал то, что просил Федор.

— Ну, вот это уже больше похоже на правду, — прочитав, сказал следователь и, щелкнув ключом, запер дело в сейф.

Мурашки пробежали у меня по спине.

СУД

Судили нас в заводском клубе — устроили показательный процесс. Когда нас выводили из «воронка», в наручниках, милиция едва сдерживала напор народа.

Когда мама увидела меня в наручниках, не выдержала, заплакала. Я прошу конвой расстегнуть наручники — никуда же я не убегу. Что я, рецидивист, которому терять нечего? Нет, не расстегнули. Да еще английские наручники надели — стоит только шевельнуть рукой, сразу — щелк, и просвет сужается.

Нас усадили в первый ряд кинозала, рядом — солдаты с автоматами не спускают с нас глаз. Зал набит битком. Солдаты едва сдерживают народ, готовый хлынуть в первые ряды.

Пока ждали судей, я прислушался к говору народа за спиной:

— А парень какой был, которого убили! — говорил женский голос. — Высокий, красивый, шевелюра богатая — вот как у этого убийцы (и это — про меня?!) Он бы их запросто раскидал, если бы не подлый удар неожиданный. Хороший парень был! Только одиннадцать шагов не дошел до своего дома.

Другой голос отвечал:

— А ведь какие-то матери и этим преступникам говорили: «Мой маленький, мой хороший!» А они выросли и убили человека. За что? Да ни за что! Ничего плохого он им не сделал, они его и не знали.

— Да, в поведении животных найдешь больше логики, — сказал мужской голос. — Если им не дадут расстрела, то выйдут законченными бандитами.