Я детству сказал до свиданья - [25]

— Я дал согласие на операцию, иначе невозможно. Чуть что поем — сразу вздутие, давит.

Из его глаз, к моему ужасу, выступили слезы, он вынул из кармана тряпочку и стал вытирать их. Мне сразу стало нестерпимо жаль его.

Через несколько дней ему сделали операцию. Мы надели белые халаты, прошли в палату. Он сидел на кровати с белой бинтовой повязкой вокруг головы.

— Десна воспалилась, — пояснил он.

Весь он со своими белыми бинтами таким неприкосновенно-стерильным показался мне, что я даже не решился пожать его протянутую на прощанье руку, и рука сначала недоуменно повисла в воздухе, потом начала делать жесты.

Ночью я не мог заснуть, мучился тем, что не пожал отцу руку. Что он мог подумать? Я мычал, стонал так, что мама встала и щупала мне голову, не заболел ли я.

Утром, еще семи не было, мы с мамой опять отправились в больницу. Отец лежал с закрытыми глазами, но открыл их внезапно, увидел маму и проговорил чуть слышно:

— Это опять ты? Опять ты… Опять ты… — повторил несколько раз и замолчал надолго.

Следы всех забот житейских, казалось, отлетели прочь. Мама наклонилась к нему.

— Отец! Ты хоть на сына взгляни в последний разочек…

Усилие, тяжкое движение прошло по лицу, как будто разум пробивался сквозь частые заграждения. Отец открыл глаза и взглянул на меня из такого далекого далека, что мне стало жутко.

— Прости, Саша, сынок, — прошелестело в воздухе.

Потом ему стало трудно дышать, он, как рыба на берегу, начал хватать ртом воздух. Принесли кислородную подушку. Но все уже было ни к чему. И вдруг у него раскрылся рот, отвалилась челюсть. Мама осторожно закрыла ему глаза.

Все было кончено.

Сначала он ушел из нашего ветхого дома, обреченного на слом. И вот теперь — отчалил в вечность.

ПРИШЛА БЕДА — ОТВОРЯЙ ВОРОТА

Когда сосед Федор вернулся из заключения, то я думал, что теперь он накинется на работу, как голодный волк. Да не тут-то было! Куда ни пойдет устраиваться, нигде нет ему места. Может, потому, что он бывший зек? Да еще такой ярый, что глянешь на него — и сразу видишь, что не обычный человек, а бывший зек. И походочка у него особая, какая-то крадущаяся, и взгляд что-то таит в себе непонятное.

— Хорош вечерок! — сказал Федор довольно, когда мы втроем вышли прогуляться. — Чаю напился досыта. Даже не верится, что могу пить чаю, сколько влезет.

— Это почему же? — удивился Максуд.

— Э, брат. Вот что значит — не был ты в зоне. В зоне чай — выше хлеба, выше денег, выше всего. Чай — это жизнь! Организм обезвоженный, обессиленный, без витаминов. А попьешь чаю — сразу прилив энергии, жить захочется, выдержать всю эту дрянь, и воля забрезжит в душе, вера, что дотянешь до воли. Со мной, знаете, что было? Пять месяцев под следствием, пять месяцев не пил чаю. Потом попал в зону. А там нельзя сказать: «Давайте чай заварим». Надо: «Давайте хапнем чифирку» или: «Ну что, по чифирку?» — и все понятно. Значит, свой, не совсем дурак, посидел уже. Или, к примеру, кто скажет «маргарин» вместо «маргуша», на него посмотрят странно: откуда ты, дикарь, свалился? Я был дураком, сказал: «Давайте чаю заварим?» Сразу молчание возникло — все в недоумении. Гнетущее такое молчание. На меня посмотрели нехорошо. Ладно, парнишка один вступился: «Оставьте его, он всего месяц сидит». И поднесли мне пиалку сладкого, не очень крепкого теплого чаю. Я выпил — чувствую, кровь в моих жилах стала такая густая, горячая, что я — брык! — и упал. До того ослабел без чая. И ведь везде висят призывы: «Пейте чай!» Все по науке.

— Ну, наверное, не такой чай, — возразил Максуд. — Чифир слишком крутой, крепкий, — значит, вредный.

— Да, я согласен с тобой, — сказал Федор. — Всякое лекарство в больших дозах превращается в свою противоположность, то есть в яд. И вместо пользы — разрушает. Да там не все пьют такой, многие знают меру, но все равно называют «чифир». Так положено.

— А что, там хоть карамельки свободно продают?

Федор хохотнул, покачал головой.

— Нет, друг, далеко не всем удается купить чай с глюкозой. Те, кто работает, у кого есть работа, — тому на квиток падает пять рублей. То есть он может отовариться в магазине на пять рублей в месяц. Говоришь в магазине фамилию и своей номер на груди. Это номер твоего личного дела, которое на тебя завели. И из зоны в зону, с самой тюрьмы, с самого отдела, где на тебя дело завели, кочует этот номер за тобою. Знаете, как снимают тебя в твое личное дело, в профиль, фас? Сажают перед фотоаппаратом. Дают в руки дощечку с номером. Ты ее держишь, и тебя снимают. Я одну такую фотографию уворовал. И даже в зоне мне было страшно смотреть на себя: глаза большие, горящие, голодные, злые. В то же время тоска в них и страх присутствует. И ненависть.

— К кому ненависть? — спросил Максуд.

— Да ко всему окружению. Ты же там ходишь постоянно под ножом. Если слово не так сказал, тебя твои же зеки штырем проткнут. А кто по третьей ходке там загорает, для них уже вообще нет ни совести, ни чести, ни родины, ни флага. От них всего можно ожидать.

— А ты по какой ходке загорал? — спросил я, приноравливаясь к его жаргону.

— Я, ребята, по второй. Когда в первый раз вернулся из зоны, вместо души — черная, выгоревшая, выжженная пустыня, ничего доброго. И вдруг в этой черной пустыне какой-то зеленый стебелечек появился — это я со своей Надькой впервые встретился. Совсем в душе ничего нет, — а тут что-то теплое, первый росточек зелени — настолько она хорошая, чистая была. Но отец у нее при смерти находился, в кардиологии лежал. Звонок по телефону, и ей говорят: «Папа умер». И знаете, что я сделал? Ей бежать надо, а я встал, как фашист, и говорю: «Нет, не выпущу, побудь со мной». Только чувствую в душе свой зеленый росток, чтобы он не погиб — вот такая эгоистическая мысль. Она на колени упала: «Отпусти!» — «Нет, Надюша, не оставляй меня одного». Вот что делает зона проклятая. В черной окаянной пустыне моей души этот зеленый росточек так грел меня после всей этой дряни, что я просто дрожал, как бы не лишиться его. Ну, судьба наказала меня за мой эгоизм: все у меня пошло-поехало. И драки, и аварии, и тонул два раза. Я как боец, весь в шрамах — в двадцати драках участвовал. Ну и загремел по новой.