Я детству сказал до свиданья - [24]

— Скажите, Галя, ваш брат вообще злой мальчик или добрый? Что-то в последнее время многие от него страдают, матери приходят жаловаться.

— О, это очень добрый человек! — вырвалось у Гали. (Она так и сказала про меня: не «добрый мальчик», а «добрый человек».) — У нас вечно живут и кошки и собаки — всех он подбирает, увечных, брошенных, выхаживает их. Не могу понять, почему у него с самого начала не сложились отношения со школой. Вы знаете, какое было первое замечание в его дневнике во втором классе? «Плевал на девочек со второго этажа».

Все засмеялись. Потом Ада Васильевна с грустью сказала:

— И вот приходится писать уже не поручительство, а акт обследования. Исключать из школы. Как же так, Саша?

— Да беги же, опоздаешь, — опять сказала мне мама.

— Не опоздаю, — отвечал я, не трогаясь с места.

Мама посмотрела на меня внимательно, всплеснула руками.

— Уж ты прямо не надышишься, так рад, что зашла Ада Васильевна! Он вас так любит, что просто беда.

Ада Васильевна немного смутилась и пошутила:

— Ну вот видите, а Полина Аркадьевна говорит, что он никого не любит.

Уже давно, конечно же, прозвенел звонок на вторую смену, когда мы с Адой Васильевной подошли к школе и сразу столкнулись с Полиной Аркадьевной.

— Слишком мягко написано, — прочитав акт, заявила она. — Нужно добавить, что мать не пользуется у него авторитетом. Боюсь, не подействует эта бумажка.

ОТЕЦ

С приходом лета кончились мои конфликты со школой. Все-таки Ада Васильевна отстояла меня, и я проучился в своей школе до конца года.

И шли-летели теперь деньки в нашей семье без отца. Сначала мне это нравилось: мама — веселая, Галя — не такая строгая, никто не кричит.

Но однажды я сидел перед телевизором и смотрел футбольный матч СССР—ФРГ. Сначала немцы нам гол забили, и я опечалился. А разделить печаль не с кем. Галя шьет себе платье в соседней комнате, а к футболу возмутительно равнодушна. Но тут наши забили ответный гол! Я возликовал, кинулся к сестренке с ликующим криком:

— Один-один!

— В чью пользу? — самым невинным тоном спрашивает она.

— Один-один! — повторил я в полном отчаянье.

— В нашу пользу? — еще спросила Галка, откусывая нитку.

Ну что с девчонок возьмешь! Был бы рядом отец, начал бы хлопать меня по плечу, по колену, смеяться радостно. Вдвоем и радость полнее.

А в сенях отцовский верстак остался. Он ведь плотником одно время был. И какой прекрасный запах, когда, бывало, входишь: еловой и сосновой стружки — так они остро и тонко пахли запахом совершенно неповторимым. И был у отца маленький рубанок. Он им работал больше, так что рукоятка отшлифована руками была настолько, что приобрела восковой цвет. И еще был длинный-длинный фуганок. Отец неспешно водил им по дереву, и фуганок оставлял чистейший ровный след, покрякивая на сучках, как живой.

Не знаю, почему, но к фуганку я относился с большим уважением, чем к юркому рубанку. Уж как он, фуганок то есть, проведет линию — ни занозы, ни задоринки нигде не будет. Только чистота и ясность линии, да такая — залюбуешься. Отец, бывало, сам поработает — и мне даст попробовать. Да еще иной раз и похвалит, и прищурится одобрительно на мою работу. И вот валяется на верстаке осиротевший рубанок, а фуганок одиноко висит над дверью. И не послышится от калитки тяжелый шаг отца.

А лето шло, гремели редкие грозы, проливались свежие дожди, прибивая пыль, и опять шпарило солнце.

— Сходил бы к отцу, — сказала однажды мать. — Слышала, болен он тяжко.

И пошел я к своему отцу, который жил по чужому, по враждебному адресу. Долго нажимаю звонок в квартиру на втором этаже. Наконец, медлительные, шаркающие шаги за дверью. Открывает. Смотрю в его невероятно исхудавшее, постаревшее лицо и чувствую, как неловко ему от моего взгляда, как стыдится он своей худобы, немощи, ввалившихся щек. И как угадывает все мои невольно возникающие мысли.

— Ты один? — еще только хочу спросить я, как он уже отвечает:

— Она пошла в больницу.

Видно, на моем лице нечаянно мелькнуло сомнение в этом, и он счел нужным пояснить:

— Она была там утром, но пошла еще что-то уточнить. А затем в магазин зайдет: купить крупы, молока, хлеба, сахару, еще что-то.

По тому, как старательно он пытается внушить мне это, я понял, что пошла она — его новая жена — совсем не в магазин и не в больницу. Мне стало жаль отца, которого она пытается обманывать, и он знает это, но все равно хочет верить ей.

Я протягиваю ему пакет:

— Тебе гостинец от мамы.

Через месяц отец был уже совсем плох. Мы с мамой и Галей пришли к нему в больницу. Он спускался по лестнице в больничной пижаме нараспашку. Чтобы не смущать его пристальными взглядами, мы старались о чем-то переговариваться.

— Что, о моей кончине говорите? — раздраженно сказал он. — Чего ради вы пришли? На меня посмотреть?

Худые руки торчали из рукавов, которые были ему коротки. Мама сразу стала запахивать пижаму, укутывать его, а он раздражался все больше. Морщинистые щеки совсем ввалились, губы посинели. Он уходил из жизни без любви к ней, с раздражением и злобой.

Мама сумела увлечь его беседой об уколах, внутривенных переливаниях, пище, воде, как что проходит, усваивается.