Я детству сказал до свиданья - [22]

— Да, Булатов — это гроза всей школы, — сказала парторг — миловидная, круглолицая женщина. — Это притча во языцех. Вы посмотрите только на его мать. Кстати, где твоя мать, Булатов?

— На работе, где же еще?

— Вы думаете, почему она такая изможденная? — продолжала парторг. — Жизнь тяжелая? Нет, это сын ее довел!

— А как он одет! — воскликнула учительница математики. — Смотреть страшно! Куртка, джинсы с заплатками, весь серый. Вы, Ада Васильевна, хотя бы добились, чтобы он оделся, как положено школьнику, постригся. А то прямо хиппи какой-то.

— Я сама могу тебя постричь, Булатов, — сказала Ада Васильевна. — Придешь ко мне?

— Нет, — сказал я еле слышно, но твердо.

— Ну, вот видите! — с торжеством воскликнула Полина Аркадьевна. — Булатов — и чтоб был подстрижен, в белой рубашке!

— Мы должны устроить его в спецшколу, — сказала парторг. — Это лучшее, что мы можем для него придумать. Вот Адамова — помните? — не устроили туда вовремя, так он в тюрьму попал. А Талмазов проучился в спецшколе два года, теперь совсем другой человек. Встречает, говорит: «Да, попортил я вам нервы в свое время…»

Опять вступила в разговор Полина Аркадьевна:

— Уж всякие учителя с Булатовым дело имели — и строгие, и мягкие, и резкие. Наконец попалась Ада Васильевна — казалось бы, добрый человек, добрее некуда. Так она теперь валерьянку пьет, прежде чем идти в класс. Ведь он никого не любит, никто ему не дорог! — с горячностью закончила Полина.

Бледное лицо Ады Васильевны раскраснелось от волнения.

— А я вам расскажу такой случай. Однажды мы всем классом ходили в кино, и Душеев оказался на месте Булатова, и тому некуда было сесть. Большинство мальчишек просто согнали бы его со своего места, а Булатов посадил тяжелого Душеева к себе на колени и так держал до конца сеанса.

Я смотрел в пол, и чувство благодарности за то, что Ада Васильевна одна против всех защищает меня, переполняло мою душу.

— Может быть, все-таки дать ему закончить год, ведь всего два месяца осталось, — сказал вдруг все время молчавший Махров.

— А вы возьмете на себя ответственность? — спросила Полина.

— Я напишу поручительство, — воскликнула Ада.

Васильевна и тут же начала писать.

— Нет, все это бесполезно, — помолчав, сказала Полина. — Я двадцать лет работаю в школе и не знаю ни одного случая, когда бы ученик исправился за два месяца. Ну, пусть он продержится месяц, ведь рано или поздно опять примется за свое. А в спецшколе его сделают человеком, дадут специальность, приучат к труду — а трудиться он, кстати, любит…

Голос Полины стал для меня звучать приглушенно, как будто уши заложило ватой.

— Да, Булатов, чаша нашего терпения переполнилась. Толкнуть мальчика, только что перенесшего операцию, — это подлость, согласитесь! Никакого другого названия не придумаешь для твоего поступка. Нет, мы не можем дольше терпеть тебя в своей школе, и ты, я думаю, не станешь сопротивляться.

Я молчал, не грубил в ответ, как это бывало всегда при столкновении с завучем. Да, она была права во всем. Но я сам не знал, как все это случилось. Вся моя беда, вся моя неудавшаяся жизнь — оттого, что я сначала что-нибудь совершу, а потом подумаю. Но я не хотел уходить из этой школы, несмотря на все свои невзгоды в ее стенах. Я люблю ее и не променял бы ни на какую другую. Не хочу уходить от этих ребят — ни от насмешника Арзамасцева, ни от Имакея с его кроткой добротой, ни от беспечного балагура Кубы. Ни от Лены Зарецкой — мне так необходимо ежедневно видеть эту веселую девчонку, несмотря на ее черную измену в истории с подснежниками, из-за которых все и началось. Не хочу уходить от Ады Васильевны, единственной учительницы на свете, которая любит меня, хотя любить и не за что.

— Вот ты и сам молчишь, Булатов, — продолжал безжалостно греметь голос завуча, — не оправдываешься, потому что знаешь, что кругом виноват. Да, я знаю, что у тебя в семье неприятности. Но при чем тут Имакеев? Если мы начнем на своих товарищах срывать раздражение, обиды, вымещать на них свои семейные невзгоды — что у нас будет за общество? На то ты и мужчина, чтоб держать себя в руках, быть опорой матери в трудные для нее минуты.

И тут Полина Аркадьевна была права. Я опять отвернулся, стал смотреть в дверь.

— Я просто не представляю себе, как твоя мама сможет столько перенести. Сколько же силы нужно этой хрупкой женщине! Пожалел бы свою мать, Булатов!

Дальше слушать я был не в силах и бесшумно прикрыл за собой дверь.

В обстановке я разобрался: только Ада Васильевна за меня, остальные думают так же, как та жизнерадостная учительница по химии: «Давить надо таких, как Булатов!»

И тут впервые пришла мысль о том, как мудры народные пословицы и поговорки. Сказано же: «Дареного не дарят». Не нарушь эту заповедь Зарецкая, не отдай она мои подснежники моему же сопернику — не стряслось бы надо мной и Имакеем такой беды, не заварилась бы вся эта каша.

ПЕСНЯ В ЧУЖОМ ОКНЕ

Автобус мягко тронулся, и тут же на задней площадке развернули меха аккордеона, и полилась из-под ловких пальцев задумчивая мелодия.

Я оглянулся и ахнул про себя: это был отец. Куда это несет его, пьяного, с чужим аккордеоном? Сыновний долг взыграл во мне. Забыв о своих делах, я решил сопровождать его: мало ли что может приключиться с пьяным человеком в послерабочее предвечернее время.