Я детству сказал до свиданья - [18]

— Что, брат, наказали твою тетрадь?

Воскобойников повернул ко мне круглую стриженую голову и охотно пояснил:

— Завуч сказала, что у кого будет некрасиво написано, у того тетрадь подвесят к «Колючке». И все будут ходить и смеяться.

— Ха-ха-ха, — произнес я раздельно. — Это я смеюсь, раз положено смеяться. А больше ты ни в чем, случаем, не провинился?

— Провинился, — вздохнул правдивый Воскобойников. — Половинку арбуза надел на голову одному пацану. Он меня за это побил. Но это уже давно было.

И тут же радостно сообщил:

— А к нам на праздник придут пионеры — двое с горном, один — с барабаном.

— А еще я приду, — пообещал я. — С контрабасом. Я ведь тоже пионер.

— Ты — пионер? — недоверчиво прищурился Воскобойников. — Пионеры такие не бывают.

— А кто же я, по-твоему? Раз в комсомол не принимают, значит — пионер.

Мы двинулись на улицу. Навстречу по лестнице Махров летел с воззваниями великих людей — вроде того, что «ученье — свет, а неученье — тьма».

— Опять гуляешь, Булатов, — строго сказал Вадим. — Да еще дурное влияние оказываешь. — И он кивнул на эту элементарную частицу, первоклассника Воскобойникова, который влюбленно следовал за мной по пятам.

СОСЕД ФЕДОР

Чуть в сторонке от главной улицы нашего города, за огромными рекламными щитами, за серым глиняным дувалом, среди новых бетонных зданий приютилось несколько старых деревянных домишек, предназначенных сносу.

В одном из этих домишек живет моя семья, а по другую сторону, за стеной — наши соседи: толстая рыхлая старуха Прохоровна и ее дочь Надя с маленьким ребенком. Евгения Прохоровна была родом из каких-то давних немецких поселений под Санкт-Петербургом — жесткая, разумная, волевая женщина, не то, что дочь ее Надька. Худющая, глупая, как пень, молодица, эта Надька то и дело бегает к моей сестре Гале поговорить о своем муже Федоре, который пребывает в колонии строгого режима.

Если вы спросите эту Надю, с круглыми вытаращенными глазами: «За что сидит твой муж?» — то услышите в ответ: «Просто он вышел на крыльцо и выстрелил из ружья несколько раз».

— В кого?

— Да ни в кого. Просто в белый свет.

Ответ явно рассчитан на дураков. Как будто за пальбу в белый свет дают пять годочков. Не хочет говорить — не надо, никто и не допытывается.

Однако я ощущал смутное, гнетущее чувство страха при одной мысли, что в наш дом скоро явится этот бандит с ножом, который он, конечно же, выточил в своей колонии.

— Мама, я съезжу к нему в колонию, уже срок наступил, — говорила Надя гортанным голосом.

— Нечего ездить, — отвечала Прохоровна с хрипотцой в голосе. — Срок к концу подходит, скоро сам явится. Ну, даст он тебе жизни, уж покажет, где раки зимуют! А я вмешиваться больше не буду, что хотите, то и делайте.

Тоненькая Надька таращила круглые глаза на свою мать и ничего сказать поперек не смела — по той простой причине, что во всем Прохоровна права была.

— И вообще… — так обычно кончала свою речь Прохоровна.

Вот это самое «вообще» почему-то и было самым страшным. И образ создавался этакого уркагана с финкой за голенищами низеньких сапожек. Так вот и получилось, что все стали ожидать этого Федора: Надя — с нетерпением, Прохоровна — с недовольством сумрачным, а мы — с тревогой. Воображение рисовало мощного, с литыми плечами громилу, который тут же глотку любому перережет, если кто осмелится ему перечить. Или по пьянке ружье со стены снимет, курок спустит и шарахнет в того, кто ему не угодил и с кем он не согласен.

— Вот ужо погоди, придет Федька твой, — как старая ворона, каркала Прохоровна дочке своей. — В колонии, ясное дело, хорошему не научат. А он пять лет сидел, тупел и жесточал. Уж таких витков новых он наделает, уж такого достигнет…

Так стращала Прохоровна свою дочку, а та испуганно выкругливала глаза на каждое слово.

В день возвращения с самого утра поплыли во двор из соседней квартиры ароматы жареного мяса и пирогов. После школы мне и домой-то идти не хотелось. Федьку, зверя тюремного, видел перед собой и готовил себя к встрече с ним. А уж что там впереди будет и догадываться не хотелось. Только не ждал я ничего хорошего. Хотя, казалось бы, какое мне дело до этого соседа? У него своя жизнь, у меня — своя. Но что врать, перед кем врать — честно скажу: боялся я. А домой идти надо…

Иду я по скрипучему снегу, а у калитки Федор стоит, которого я никогда не видел, но узнал сразу.

В накинутом на плечи пиджаке стоит, прислонившись плечом к калитке. Не ожидал я, что он окажется таким сереньким воробушком с хохолком на голове, тоже сереньким. А мне-то мерещилась косая сажень в плечах! На самом деле — чуть ли не на голову ниже меня.

— Здорово, брат, — сказал он, и в рукопожатии я ощутил, какой вялой и холодной была его ладонь.

И вообще не увидел я в нем тех качеств, каких-то зверских повадок, о которых вещала за стеной Прохоровна дочке своей с растаращенными на жизнь глазами.

Я ведь чего ожидал: наган — в пузо, и пяткой еще после выстрела тебя поправит. А он вместо этого, блаженно щурясь в предвесеннее небо, говорит:

— Надышаться не могу вольным воздухом!

И втягивает тонкими ноздрями горьковатый от печного дыма воздух.