Я детству сказал до свиданья - [15]

Другой тоже прикидывается невинной жертвой:

— А я просто так попросил бумагу у Замира. А она подумала, что я хочу эту бумагу свернуть в комочек и в кого-то бросить.

— Ну и что?

— Ну, и в угол меня поставила. А в углу там шкаф с живыми организмами. Я стал на них смотреть, а она говорит: «Я тебя не для того поставила, чтобы ты смотрел, а чтобы стоял. Марш из класса!»

Вот из-за таких пустяков человек вынужден в кино идти, сачковать.

— Эй, Булат! — послышался из последнего ряда голос моего соседа Алмаса. — А мы целую неделю не учимся. А почему — знаешь, да?

— Почему?

— У нас техникум сгорел. Дым видел, да?

— Нет.

— Еще сейчас немножко идет. После кино посмотришь, да?

— Обязательно.

Тут мое внимание привлекла парочка, которая, взявшись за руку входила в зал. Сердце замерло. Ибо в девушке я узнал сестренку свою Галю, а в парне — инструктора из райкома комсомола, который всегда, даже в жару, ходил в строгом костюме с галстуком и подстрижен был до того аккуратно — аж тошно смотреть.

Как-то он выступал в нашей школе на собрании вожатых. Я тоже тогда забрел в актовый зал: ведь Зарецкая у нас — вожатая октябрят. Этот инструктор по имени Вадим говорил тогда хорошо поставленным партийным голосом:

— Наша пионерская организация — организация детей и взрослых. Но взрослые — это постольку-поскольку, поскольку, они не являются членами нашей пионерской организации. Наши взрослые, особенно старшие вожатые, приходят на работу в нашу пионерскую организацию, чтобы попасть в вуз. Сегодня нашей пионерской организации нужна подготовка собственных кадров для работы в нашей пионерской организации. Наша пионерская организация должна быть признана на уровне Конституции СССР как организация детей и взрослых.

Мне было очень интересно: я сидел и считал, сколько раз он произнесет «наша пионерская организация». И оттого я абсолютно не уловил, что же он хотел сказать.

И вот теперь этот оратор сидит рядом с моей Галкой и даже положил руку на спинку ее кресла.

Свет в зале погас, и на экране большими буквами возник вопрос: «А если это любовь?» И душа моя омрачилась.

А на Гале было белое платье, как на невесте…

СОЛНЦЕ ИЗ АРЫКА

Светит ласковое солнышко «бабьего лета» за окнами детской комнаты милиции, так и манит наружу, на улицу, на волю. Но ничего не поделаешь, приходится сидеть и ждать, когда инспектор Анна Петровна займется нашим вопросом.

Анна Петровна — худощавая стройная женщина в милицейской форме, с усталым и в то же время строгим лицом. По этому лицу ясно видно, как все мы — непутевые, нескладные, разболтанные ребята — отравляем Анне Петровне жизнь.

Мама моя отпросилась с работы, со своей чулочно-носочной фабрики, чтобы прийти со мною сюда. Сидит рядом — маленькая, худенькая, испуганная.

По ту сторону детской комнаты на зеленом диване расположились Максуд со своей суровой, немногословной, полной достоинства бабушкой и Синоптик с хмурым отцом-шофером. Синоптик шуршит газетой, делает вид, что читает. А круглолицый Максуд то и дело подмигивает мне ободряюще узкими, жгучими азиатскими глазами. Дескать, держись, браток, ничего страшного, никто не видел, как мы грабили киоск, и потому никто ничего не сможет доказать.

За диваном на полу смирно играют в дочки-матери две крохотных девчушки с цветными бантами в волосах. Их привела сюда мамаша, брошенная мужем, — решила вот так отомстить изменщику коварному. В карманы их кофточек она положила по конфетке и по свидетельству о рождении. Отныне их судьбу устраивать будет Анна Петровна.

В детской комнате чисто, даже уютно. На столе, за которым сидит Анна Петровна, вазочка с астрами и пишущая машинка. Анна Петровна то принимается, печатать на машинке, то звонит по телефону и спрашивает одно и то же:

— Джуманалиев пришел?

Дверь отворилась, и вошел мальчишка лет десяти в сопровождении молодого милиционера.

— Наконец-то, Джуманалиев! — облегченно воскликнула Анна Петровна.

Что-то смутно-знакомое померещилось мне в лице молодого лейтенанта. Он быстро оглядел всех внимательными, острыми как лезвие ножа, черными глазами. И когда эти глаза встретились с моими, сердце мое сжалось. Я узнал того самого мента, который стоял на троллейбусной остановке в ночь ограбления газетного киоска. И понял, что и он меня узнал! За мной словно захлопнулась дверца клетки.

— Вот, полюбуйтесь, в бегах был, — сказала Анна Петровна, кивнув на мальчика, и в голосе ее послышалась ирония.

Этот мальчишка был как из кинохроники двадцатых годов — до того оборванный и чумазый, что казался даже живописным. Так сказать, «последний из могикан», осколочек исчезнувшего племени беспризорников.

— Давно в бегах?

— С семнадцатого февраля, — охотно отвечал мальчишка.

— Где же ты зимой ночевал?

— На трубах.

— Ради этого, значит, из детдома сбежал? Представляете, — сказала Анна Петровна, обращаясь ко всем нам, но больше почему-то к бабушке Максуда, — дважды его в детдом устраивали — сбегал. Родной дядя его к себе взял — и от дяди утек. Если б условий ему не создавали, а то ведь на все идем: корпуса в детдоме чистые, светлые, питание сытное, разнообразное. Воспитательница даже к себе домой его взяла, заботой, лаской окружила. Так он ее обворовал и скрылся. Зла на таких не хватает! — с сердцем прибавила Анна Петровна. — Сколько денег на этого негодника уже израсходовано с его путешествиями!