Я детству сказал до свиданья - [13]
— Уволь, — сказала Галя, поморщившись.
— Видела вчера по телевизору группу «Фонограф» из Венгрии? Слышала, как зрители беснуются? Вот приедет сюда этот ансамбль, я тоже буду бесноваться.
— Ну, у нас же не такие зрители… — неуверенно возразила Галя.
— Почему? Приезжал ведь однажды ансамбль из Польши, так наши зрители переломали кресла, разбили стекла, ногами стучали, свистели. Их милиция выводила. А на следующем выступлении предупреждали и зачитывали длинный список прошлых нарушителей.
— Запретить нужно эти ансамбли, — сказала возмущенная Галя.
— Если бы сама пошла, тоже бы, небось, так делала.
— Что бы я делала? Кресла ломала, свистела?
— Ну, я не знаю, что именно…
Галя вдруг рассмеялась.
— Да, знаешь, когда ты путешествовал летом, к нам пожаловал певец, один из твоих «великих». Меня пригласили на концерт во Дворец спорта. И вот свет погас, замигали разноцветные огни, и этот артист вышел из-за кулис. Его и артистом-то назвать нельзя — натуральный заика. Глаза поставлены вертикально, понимаешь, вытянуты вертикально. А рот — прямо до этих глаз. Огромный, массивный нос. Голова сплющена. Ему бы в дурдоме сидеть, а он на сцену выполз. Ни слов, ни мелодии. Стонал, стонал, хрипел, ломался — чего только не выделывал!
Я лихорадочно соображал: кто же такой? Но память молчала.
— И это все безобразие тебе нравится! — продолжала Галя. — Ах, Саша, как много ты теряешь! Лавина мировой поэзии идет мимо тебя, даже не задевая своим крылом.
— У лавины не бывает крыльев, — справедливо заметил я.
— Ну и пусть я неудачно выразилась. Скажем так: не задевая тебя своей тенью.
— Вернее было бы: не накрывая тенью. Но поэзия — это же солнце, а не тень, — опять же справедливо сказал я.
— Ну и спорщик ты! Цепляешься к словам, уходя от сути разговора.
— Да некогда мне твоей поэзией заниматься, — разозлился я. — Столько забот в башке!
— Представляю себе эти заботы! — сказала Галка со своей излюбленной противной иронией в голосе. — Джинсы, орущая музыка, пустая болтовня с друзьями, из которых самый умный — это ты.
— Естественно! — самодовольно вставил я.
— Ты лучше послушай, — Галка вытянулась, вскинула голову и подняла руку:
Ого! Какое точное попадание — из всей обоймы прямо в яблочко. Я было собрался удрать, но, услышав это, остановился, как вкопанный, и с подозрением уставился на Галку. Может быть, она догадывается, что я влюблен в Зарецкую? Ведь это же сказано обо мне — я утром должен быть уверен, что увижу ее, чтоб продлилась жизнь моя. Интересно, чьи это стихи?
— Чьи стихи? — спросил я небрежно.
— Ну вот, — с укором вздохнула Галя. — Пушкин Александр Сергеевич. Из «Евгения Онегина», которого вам скоро зададут. А ведь при желании ты, пожалуй, мог бы стать и отличником.
— Отличником быть не желаю, — заявил я. — На Доске почета надо висеть.
Галка хмыкнула и убежала на кухню. Оттуда мама и крикнула мне вслед:
— Зайди в парикмахерскую и постригись, вражий сын!
КОТ БАЗИЛИО
— Привет, Максуд!
— Салют, Булат!
И мы зашагали рядом, радуясь встрече, погожему утру, грядущему дню.
— Глянь-ка. — Максуд толкнул меня в бок.
У дверей гастронома стоял нищий, известный чуть ли не всему городу под кличкой Кот Базилио. Несмотря на ясную погоду, на нем было грязное, потертое черное пальто, в руке — палка, а шапка с монетами — на выступе витрины. На носу — очки притуманенные, поверх которых он время от времени зорко выглядывал.
— Подайте пятнадцать-двадцать копеек старому слепому дедушке, — нараспев канючил он. — Пожалейте старого, слепого дедушку.
А между тем этот побирашка не был так стар, чтобы называть себя дедушкой. Розовый мужик со свежими щеками, морда аж лоснится от сытости.
— Слушай, а что ты не работаешь? — спросил однажды прохожий. — Ты ведь моложе меня.
И тогда он сказал:
— Я в тюрьме сидел, а после этого никуда на работу не берут.
Как-то по дороге на базар я видел этого злобного мужика на остановке. И до того он обнаглел, нищий кот, что уж не стеснялся ругать прохожих голосом диким, словно из страшной сказки:
— Дай пятнадцать-двадцать копеек, негодяй! Мне на суп и на хлеб надо!
И лицо, повитое рыже-серой щетиной, искажается от ненависти.
— Ты хоть бы побрился, — сказал я ему тогда.
В ответ он яростно зарычал, гнусно и пьяно дохнув на меня сивухой.
Потом встретил его у кинотеатра. И очков притуманенных нет, коими от прохожих прикрывался, и пузечко сытое. Клюшкой, всем знакомой, отстукивает в такт шагам и даже песенку свою забыл про седого дедушку.
И вот теперь опять распевает ее. Мы с Максудом остановились поглазеть на Кота Базилио. Многие проходили мимо, не останавливаясь, но находились и такие, что кидали серебро в его шапку.
— Как ты думаешь, он слепой или нет? — спросил Максуд.
— Нет, конечно.
Вдруг Максуд сунул мне свой портфель, рванул с места, схватил шапку с монетами из-под носа нищего, взлетел по ступеням и скрылся в магазине. Кот Базилио возопил и ринулся следом. Очень резво поскакал по ступеням и тоже скрылся в магазине. Максуд выбежал в другую дверь, положил шапку на место, и мы как ни в чем не бывало зашагали в школу. С другой стороны улицы оглянулись, и хитрый Кот Базилио погрозил кулаком.
