XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [19]

У нее была дочь-гимназистка, тоже владевшая к тому времени четырьмя языками. Такая вот интересная птица в рижских небесах!

В восемь лет я начал регулярно читать газеты. Сперва ежедневную газету на русском языке «Сегодня», это была очень интересная газета. Хозяин нашего дома выписывал Rigasche Rundschau, и после того, как я освоил немецкий язык, он давал мне читать ее. Затем пришел черед латышской газете Jaunākās Ziņas[45]. Когда ты читаешь об одном и том же на разных языках, возникает интерес к разным точкам зрения, разному освещению событий; из этого возникает желание самостоятельно разобраться в смысле происходящего.

У нас был друг семьи дядя Андрюша – русский, учитель математики. В годы Первой мировой войны он был офицером- артиллеристом. Не знаю, когда и как родители с ним подружились. Дядя Андрюша жил в Риге и заходил к нам часто. Чуть ли не с порога он всегда спрашивал: «Ну, Петенька, чему нынче в школе учили?» Я рассказывал. У него готов был следующий вопрос: «Слушай, а вы при этом обсуждали вот это… это…» – «Нет, об этом речи не было». – «А коли не было, то и понять тему до конца не представляется возможным». Дядя Андрюша всегда показывал мне любое дело с другой стороны, под другим углом. Так с самого детства у меня вошло в привычку – и этому я пытался научить своих студентов – каждое событие или процесс рассматривать с разных сторон.

* * *

В нашей квартире на Сколас, 4 было четыре комнаты и «девичья» плюс просторная кухня. В «большой» комнате располагалось мамино ателье. Очевидно, потому, что клиентов прибавлялось, понадобилось помещение побольше, чем на улице Веру. В ателье мама принимала заказы, проводила примерки, выдавала готовые работы. Если раньше в ателье была одна работница, Лилия Булте, то теперь с работой едва справлялись еще и вязальщица Оля из Латгалии и портниха Анна Петерсоне. Мама была очень занята, для домашних дел теперь приходилось нанимать прислугу. Четвертая комната считалась «вроде как моей», но когда было туговато с деньгами, ее сдавали, и тогда я делал уроки на кухне. Гриша со своей Мирой жили в «девичьей».

Я помогал маме, перематывая клубки шерсти на шпульки. Кроме того, я научился вязать и обычно пользовался спицами номер пять. А еще, беседуя за работой с «коллегами»-вязальщицами, я начинал все свободней и правильней говорить по-латышски.

Когда годы спустя я писал свою работу о латышской левой прессе[46], перед моими глазами стояла Лилия Булте, типичная представительница тогдашних национальных профсоюзов[47]. Ее брат был комиссаром где-то в России, и она рассказывала: «Прислал он фотографию, у него своя машина. И кто же он такой после этого? Буржуй! Зачем было делать революцию, если появились новые буржуи?». Портниха Анна Петерсоне принадлежала к левым профсоюзам. Она была много старше Лилии, во время войны беженкой попала в Петроград.

Лилия Булте по выходным иногда брала меня с собой к родственникам, жившим где-то в районе Спилве, и тогда я весь день проводил в обществе латышей. Они относились ко мне очень сердечно, я там чувствовал себя как дома, и латышский язык входил в меня вместе с окружающим воздухом.

Моя мама очень уважала латышей. Наблюдая за Лилией Булте и Анной, она замечала тысячу мелочей, отличавших этих двух женщин. Помню, она мне говорила: «Лилия одевается каждое утро хоть немножко по-другому, чем накануне. И на ней всегда все чистое». Анна, в свою очередь, отличалась начитанностью, не раз заговаривала со мной о книгах, например, посоветовала прочесть сказки Карлиса Скалбе.

Нужно упомянуть, что моим хорошим латышским языком я обязан еще и Мери Сауле-Слейне, матери всемирно известного архитектора Гунарса Биркертса. Она была учительницей латышского языка на подготовительных курсах Латвийского университета, на которых я занимался весной 1941 года. Сауле-Слейне была ученицей Эндзелина, преданной своему учителю до фанатизма. Она не просто учила языку, а умела сотворить с помощью латышских слов и речений целый мир. За это я буду благодарен ей до конца дней.

Итак, ателье находилось тут же, в нашей квартире, поэтому я хорошо помню его клиентуру. То была не простая публика. Дочь фольклориста Петериса Шмита с рассказами о Китае, в котором они жили долгие годы, сотрудница советского посольства Страуяне (ее вместе с мужем расстреляли в Москве в 1937 году), баронесса Энгельгардт… Было на кого посмотреть, что послушать.

Однажды мать накрыла стол, как на праздник, сказав: «Сейчас к нам придет Леонид Собинов. Услышишь звонок – открой дверь!». Я, конечно же, знал, кто такой Собинов, – тенор, второй после Шаляпина русский оперный певец с мировой славой. Не раз слышал от матери восторженный рассказ – как волшебно он поет, как красив, как был окружен поклонницами в Петербурге, где мама его не раз слышала в Мариинском театре. Я открыл дверь – там стоял сгорбленный, серый старичок. Я пригласил гостя в комнаты, послышался разговор, мама снимала с него мерку (Собинов заказал ей свитер), они пили чай, потом я проводил его опять до дверей. Когда я вернулся, мама сидела у стола и глотала слезы. Плакала потому, что петербургский красавец, идол барышень и дам превратился в… в то, что я увидел.