XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [21]

Был жаркий день, дежурный сидел у столика снаружи. «Ваши паспорта!» Паспортов у нас не было, они положены лишь с 16 лет. «В таком случае вам придется подождать еще три года».

В это время мимо, шаркая ногами, прошел старый, старый согбенный человек (мы оценили его возраст на «по крайней мере девяносто»; выяснилось потом – немного за шестьдесят). Он обернулся к нам. Was wünschen die Herren? То есть, что угодно господам? Впервые в жизни названные господами, мы буквально остолбенели. А он снова: Was wünschen die Herren? Мы, наконец, хором, вернее, дуэтом: нам бы увидеть какие-нибудь старинные документы… Lassen Sie die Herren durch! – Пропустите этих господ! И мы пошли за ним. Сейчас в Ратуше, выстроенной по старым лекалам заново, все «потрошки» новые, все суперсовременное, а в то время тут были запутанные коридоры, лестнички. В конце концов мы оказались в очень большом кабинете с огромным письменным столом. Старик сказал: «Думается, вам небезынтересно будет взглянуть на это… Бумаги шведского времени, XVII век». Он все время говорил с нами, как с равными. И не притворялся. «Ну что, интересно? Теперь глянем на вот эти документы. Вы учитесь в классической гимназии? Нет? Тогда придется вам немного помочь». И перевел нам латинский текст.

Так он занимался нами часа два. При этом беседуя опять же на равных, как если бы мы были тоже взрослыми. Под конец, убедившись, видимо, что наше любопытство не было случайным, он торжественно произнес: «Meine Herren, теперь я вам покажу каролингский шрифт!».

Оказалось, когда у старых книг библиотеки нужно было подновлять истрепанные обложки, реставраторы обнаружили, что монахи в свое время использовали для обложек, так сказать, макулатуру – по тогдашним представлениям, не имевшие никакой ценности бумаги времен Каролингов – Карла Великого и его потомков.

Седовласый господин показал нам древние, зажатые между двумя стеклами полоски бумаги, потом из целой кипы писем, лежавших на его столе, вынул пять или шесть, написанных по-немецки, и дал нам прочесть. Одно, присланное из Англии, было на латыни, и он нам его перевел. В письмах содержались поздравления с этой ценной находкой – речь шла об этих самых полосках бумаги.

Через примерно два с половиной часа хозяин кабинета сказал: «А теперь извините, у меня довольно много работы. Приходите снова через две недели!» – и проводил нас до дверей. У входа в Ратушу теперь дежурила солидная дама. Мы спросили ее, кто это был. «Кто? Да это же сам господин Буш! Доктор Николай Буш! И вы не знаете, кто он? Стыд какой! Чуть ли не три часа говорили с таким человеком и не поняли, с кем имеете дело!»

В Рижском альманахе 1944 года (кажется, последнем, вышедшем именно в Риге) балтийско-немецкий историк Рейнхард Виттрам писал: «Тот, кто побывал в кабинете старого Буша и в Рижском порту, может сказать о себе: я был в самом сердце Риги». Так как я целую неделю работал в Рижском порту и два с половиной часа провел в кабинете Буша, я о себе и Риге могу сказать: да, я был в ее сердце.

В 1989 году на одной конференции балтийских немцев я познакомился с Иреной Неандер. Она перед тем гостила в Риге, но скрыла от советских властей, что преподает русский язык и превосходно владеет к тому же латышским. Оказавшись рядом с ней на ужине, я рассказал ей о своем школьном приключении с Бушем. И этого хватило, чтобы потом она поддерживала меня всегда и везде, в любом начинании.

* * *

Когда в 1934 году мне надо было продолжить образование, уже был в силе так называемый Школьный закон Кениньша[48]. Латыши могли учиться лишь в латышских школах, немецкие или русские школы им надлежало оставить (это коснулось довольно многих латышей). В свою очередь представители меньшинств могли учиться только или в «своих», или в латышских школах. Таким образом, еврей, русский или поляк не мог теперь посещать немецкую школу. Закон дополнительно требовал, чтобы дети государственных служащих (а среди них было немало немцев и русских), независимо от национальности, учились в латышской школе. Я знал немецкую даму (примерно моего возраста), которую выдернули из немецкой школы и послали в латышскую лишь потому, что ее отец был мелким служащим в Лесном департаменте. То было время экономического кризиса, и служащий судорожно держался за свое место. Многие, однако, оставили государственную службу и перешли в немецкие фирмы, поскольку хотели, чтобы их дети получили образование на родном языке.

И мы с матерью стучались в разные латышские школы, но везде получали отказ. Не сразу, а после того, как выяснялось наше материальное положение. Между прочим, в латышских школах еврейских школьников было довольно много. Но все они были из состоятельных семей. Мы не были богаты. Я был сын владелицы крохотной вязальной мастерской. Итак, оставались лишь еврейские школы. Лучшей из них считалась школа Эзры на улице Блауманя, – ее закончили в свое время, скажем, кино- и театровед Валентина Фреймане, профессор истории Латвийского университета Александра Ролова, если не ошибаюсь, Язеп Пастернак и другие.

Замечательные учителя преподавали в школе Эзры. Поэт Павилс Вилипс подавал латышский язык так, что он оказывался самым интересным из школьных предметов. То было истинное искусство. Можете ли вы себе представить, как два юных еврея пылко спорят о нововведениях Эндзелина? А все дело в том, что учитель не вколачивал в них, а любовно взращивал интерес к латышскому языку, литературе, культуре.