XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [22]

Когда перед школой Эзры, где преподавание велось на немецком, встал вопрос, перейти ли на еврейский или латышский язык, без колебаний был избран латышский. На уроках говорили и писали только на латышском, на переменах – каждый изъяснялся на том языке, который ему ближе, поскольку дома этих школьников окружала атмосфера или немецкой, или русской культуры. Да, это была во многих отношениях замечательная школа.

Но обучение там стоило целых триста латов в год – сумма, для нас неподъемная. Правда, моя мать, не имея почти никакой собственности, пользовалась тем не менее немалым уважением в состоятельных рижских кругах, поэтому в школе Эзры ей сказали: «Если ваш сын будет учиться очень хорошо, мы обещаем скидку семьдесят пять процентов, если отлично – он сможет учиться бесплатно». И все-таки я, поразмыслив, сам отказался от щедрого предложения. Дело было не в деньгах. Я не хотел выглядеть нищим среди богатых. Тамошние ученики, например, после школьного бала вполне могли отправиться домой на такси. Я себе такого позволить не мог. Нет, это не по мне.

Нужно было думать о школе попроще. Были такие, где годовая плата составляла 150, 200 латов. Тоже много, но иного выхода не было. Одна школа, в которой преподавали на иврите, находилась на улице Лазаретес, 3, она давала, по слухам, глубокие знания. Но там была строгая идеологическая – сионистская – ориентация: выпускникам следовало ехать в Палестину. Все школьники осваивали сельские рабочие навыки – или в латышских крестьянских хозяйствах, или в еврейских колониях Палестины. Фрицис Берг, старый коммунист, рассказывал мне, что в те годы вместе с одним коммунистом-евреем поехал в Палестину, чтобы убедить перебравшихся туда молодых людей вернуться в Латвию, дабы бороться за победу социализма здесь. Он вспоминал: «Познакомился с одной девушкой. Кто она? Дочь богатого рижского фабриканта. А руки – в сплошных мозолях». В Палестине были и другие известные рижане. Там они сделались настоящими крестьянами, умели и коров доить, и справляться с другими сельскими работами. В этом направлении и работала гимназия на Лазаретес, 3. Но я не был сионистом и древнееврейский язык меня не занимал.

В конце концов, по методу исключения, оставалась одна- единственная школа – так называемая гимназия Берза, по имени директора Исаака Берза. Уже теперь, совсем недавно, я познакомился в больнице Страдыня[49] с врачом по фамилии Берзиня. Говорила она по-латышски хорошо, но с явным русским акцентом. Узнав, что она еврейка, я спросил, не из Резекне ли она. «Да, наш род происходит из Резекне», – ответила новая знакомая. Берзиньш, Берзиня (по-латышски – березка) – одна из самых распространенных латышских фамилий, а Берзиньши-евреи, по моим наблюдениям, как правило – выходцы из Резекне. Я с одним таким Берзиньшем служил в армии.

В гимназии Берза преподавали на языке идиш, здесь ощущались традиции Бунда (и сам директор был «бундист» с коммунистическим прошлым). Я на идиш не умел ни говорить, ни читать, ни писать, у нас в семье им не пользовались. То был язык другой части еврейского народа, и до 1934 года я его и слышал-то разве изредка где-нибудь в магазине. Оказалось, разница с ивритом и в языковом, и в общекультурном смысле разительна. Когда я ныне в Германии рассказываю иногда об этой школе, там изумляются – ведь это чистая этнография!

Короче говоря, я поступил в школу Берза, где платить нужно было всего сто латов в год, притом со скидкой. Мать пригласила репетитора, и в полгода я научился читать и писать на идиш. Правда, не без некоторого внутреннего протеста. Я этого даже не могу толком объяснить – это просто был не мой язык, я был человеком немецкой и русской культуры. А эта часть моего народа жила совсем иной жизнью. Правда, довольно многие евреи с немецким или русским образованием «шли в народ»: работали учителями в школах, где учили на идиш, или посещали спектакли еврейского театра на Сколас, 6, где представления также давались на идиш. Но это было именно «хождение в народ», за которым следовало всегда возвращение в привычную культурную атмосферу.

В гимназии Берза я окунулся в среду, которая оказалась на удивление многослойной. Там были не только бедные, но и совершенно не затронутые культурой подростки, с которыми я вообще не мог найти понимания. Они кричали на меня: ты говоришь с проклятым немецким акцентом! Но многие пришли из русских школ, и с ними я сходился без проблем. Один был поэтом с совершенно необычной биографией, редкая птица, я с ним вскоре по-настоящему сблизился. Он отлично разбирался в литературе на идиш – то была новая светская литература, начало которой относилось к середине предыдущего века. На идиш уже появились выдающиеся книги, сразу после опубликования переведенные на немецкий, русский и другие языки. На слуху в Европе и Америке были имена ведущего прозаика и драматурга Шолома-Алейхема, также и Шолема Аша.

Понемногу я начал осознавать, но по-настоящему понял лишь позднее, что идиш – удивительно интересный язык. Это, собственно, германское наречие, в основном бытовавшее в средневековом Франкфурте и окрестностях и впитавшее затем бесчисленные древнееврейские слова и выражения. Между прочим, даже и многие немцы, говоря на своих диалектах, используют слова идиш. В этом языке довольно много заимствований также из польского, украинского и других языков, вносивших в него свои краски и оттенки.