XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [18]

О школе у меня на всю жизнь сохранились самые лучшие воспоминания. Исключение – одна учительница. Сравнительно недавно, пару лет назад меня пригласили прочесть реферат на одной конференции. Надо было рассказать о тех, кто служил и служит для меня образцом. Я говорил о маме, братьях, об учителях. И об учительнице латышского языка мадмуазель Какис, единственной, кого до сих пор ненавижу.

То, что я ей с самого начала не понравился, можно было пережить. Однако она этого не только не скрывала, но подчеркивала, непрерывно и всеми способами выказывала. Впрочем, так же открыто она выражала и свои симпатии. Например, Эдгар Лакстигала ходил у нее в любимчиках. Fräulein Какис, преподававшая латышский язык в немецкой школе, часто просила его спеть латышскую народную песню Div’ dūiņs («Две голубки»). У Эдгара был хороший голос, песня у него и вправду получалась. Когда позднее я читал книгу Марисса Ветры о 1919 годе, которая и называется так же, как песня[44], я все время вспоминал Эдгара.

Моя враждебность – иначе не могу это назвать – к мадмуазель Какис началась с двух двоек, под которыми следовало подписаться моим родителям. Сравнив свою тетрадку с тетрадями одноклассников, я обнаружил, что за ту же работу с теми же, что у меня, ошибками другие получили на балл выше. Эту первую двойку как будто можно было не показывать дома. Но почти сразу она влепила мне вторую двойку, по-моему, окончательно несправедливую. И показать обе двойки дома, получить родительскую подпись было теперь обязательно.

Итак, предстояло обратиться к матери. У нее был только один, но зато ужасный способ наказания, может быть, выбранный неосознанно: когда я, в чем-то виноватый, стоял перед ней, она начинала плакать. Слезы матери я не умел выдержать. Не могу представить себе худшей кары. Я ее просил: «Побей меня! Наказывай, как хочешь, только, бога ради, не плачь!»

И теперь я должен был принести маме эти несчастные двойки Fräulein Kaķis! Я не мог этого сделать! Кое-как накарябал подпись сам и отдал злобной Fräulein. Она взглянула и сказала: «Марш домой, принеси настоящую подпись!». Я взмолился: «Прошу вас! Не ради себя, а ради мамы, для нее будет страшный удар, что я… что я сам подписался. Но я это сделал только затем, чтобы она не плакала!». Однако Fräulein Какис была неумолима.

Пришел домой, дал дневник маме на подпись, стараясь держать его так, чтобы мама не увидела следы моего в отчаянии совершенного преступления. Она подписалась, перевернула страницу и – заплакала. Я почувствовал: мне конец. Бросился в пустую девичью, заперся там и отказывался выходить. Ближе к вечеру пришел старший брат, долго стучался, повторяя: «Открой сейчас же! Прекрати эти фокусы!». На следующий день Григорий пошел провожать меня в школу, боясь, что я сдуру сделаю с собой что-нибудь.

Уже взрослым я думал о барышне Какис. Наверное, ей самой было несладко – единственной латышке среди преподавателей- немцев. Отношения там были сложные. Наш классный руководитель Брусдейлинс обращался к ней торжественно: Hochverehrtes Fräulein Kaķis, то есть высокочтимая барышня Кошка. И в голосе его при этом угадывалась скрытая издевка. Но если другие учителя более или менее ясно выражали свои эмоции, то наша барышня вела себя как неживая. Когда на переменах она дежурила, а мы ходили и бегали вокруг, на лице у нее было такое выражение, словно все мы тут лишние.

В школьную пору я брал частные уроки английского. Учительница, госпожа Крыжановская, меня привечала. Кроме английского, она давала уроки французского, итальянского и немецкого языков. Крыжановская была дочерью обрусевшего австрийца Станислава Проппера, бывшего владельца известной Петербургской газеты «Биржевые ведомости» и обрусевшей француженки. Шестнадцати лет она приехала в Лозанну (или, возможно, в какой-то другой швейцарский город, точно не скажу), сняла комнату в семье преподавателя французского языка и поступила в университет, где изучала главным образом два предмета: французский язык и биологию. Потом девушка перебралась в Милан, через год в Германию, затем в Англию, всякий раз устраиваясь таким же образом, то есть в местной семье. В итоге моя учительница овладела языками всех этих стран. Когда началась Первая мировая война, она окончила медицинские курсы и поступила сестрой милосердия в санитарный поезд великой княгини Татьяны. Там она ухаживала за раненным гвардейским офицером, поляком на русской службе, и между ними вспыхнула любовь. Офицер по выздоровлении привез ее и представил матери. Высокородная пани сказала ей: «Я счастлива, что столь красивая и образованная девушка пожелала связать судьбу с моим сыном. Разумеется, я не имею ничего против вашего брака. Но, милая моя, вы ведь понимаете, что для этого прежде всего требуется перейти в католичество (девушка была крещена в православной вере) и выучить польский язык. Сделайте это – и получите мое благословение». Госпожа Крыжановская рассказывала: «Старая стерва думала, что на выполнение двух ее условий уйдут годы. Но я попросила перейти в другое купе моих сестер милосердия (представительниц русской аристократии) и на их место приняла польских девушек, тоже, между прочим, благородных кровей. И запретила им говорить на каком-либо языке кроме родного, польского». Санитарный поезд сопровождали православный батюшка, раввин, мулла, ксендз и лютеранский пастор. Моя учительница договорилась с ксендзом, что она перейдет в католичество (в фронтовых условиях все процедуры значительно упрощались). К тому же, помимо повседневных разговоров с соседками по купе, она брала уроки языка у польского священника. Через четыре месяца девушка снова была у матери своего жениха. «Старуха встретила меня ядовитой усмешкой: «Любезная, я ведь вам сказала – католическая вера и польский язык. Точка». Я молча протянула ей свидетельство, доказывающее, что я уже католичка, и заговорила с ней на чистейшем польском языке». Так она вышла замуж, через несколько лет развелась. Перед переездом в Латвию Крыжановская была специалисткой службы по борьбе с контрабандой наркотиков где-то в Европе. Потом, уже после войны, я встречался с многими ее бывшими учениками, и все говорили о ней с восхищением. Но притом все мы были убеждены, что госпожа Крыжановская выполняла, кроме видимой, еще какую-то, негласную задачу. Она была человеком недюжинным – замечательная учительница, увлекательный собеседник. Я был ее любимчиком, а потому не раз был оставляем после урока почаевничать.