Взрывы в Стокгольме - [18]

Несмотря на свой возраст, госпожа Хейманн свободно передвигалась сама. В ее живых глазах светился ум, и она с любопытством смотрела на Сюндмана.

— Добрый день,— сказал Сюндман.

— Здравствуйте, молодой человек,— ответила она.— Правда, что вы полицейский?

— Да, а что?

— И вы хотите со мной поговорить?

— Да.

— И вам не стыдно?

— Почему же мне должно быть стыдно?

— И верно, вы ведь совсем молоды. Сколько вам?

— Тридцать шесть.

— А когда вы начали службу в полиции?

— В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом.

— Да, тогда вы, действительно, ни при чем. Не могу вас и обвинять. Вы не знаете человека по имени Улофссон из полиции в Хельсингборге?

— Нет.

— Хотя, правда, сейчас он уже тоже на пенсии.

— Нет, но почему же все-таки мне должно быть стыдно?

— Из-за всего того, что сделали вы, полицейские.

— Мы только стараемся выполнить то, что нам приказано.

— Так-то оно так. Это вы делаете. Вы, как и все другие. Говорите: делаем, что приказано. А сами вы никогда не думаете?

— Думаем, конечно.

— А жизнь скольких невинных людей вы загубили!

— Разве это не дерзко с вашей стороны — так говорить? Невиновных мы не трогаем.

— Не трогаете! А мой муж? Вы не чувствуете себя ответственным за то, что с ним случилось?

— А что случилось с вашим мужем?

— Он погиб. В концлагере, в Германии. В тысяча девятьсот сорок третьем.

— Очень сожалею.

— Я уже с этим смирилась. Это было так давно.

— И все же я сожалею. Но какое это имеет отношение ко мне?

— Это вы его убили!

— Я?!

— Вы, полицейские. Улофссон из Хельсингборга.

— А что он такого сделал, этот Улофссон из Хельсингборга?

— Мы бежали в Швецию. Мой муж сразу же явился в полицию. А Улофссон поехал с ним в Данию и передал там его в руки немцев. Больше я мужа не видела.

— Когда это произошло?

— В тысяча девятьсот сороковом.

— Мне тогда было всего шесть лет.

— Да, разумеется. Вы были ребенком. Вы не виноваты в том, что делали ваши отцы. Но я-то все помню. Я помню все и никогда не забуду.

Сюндман не знал, что ответить. Все, что сейчас приходило в голову, звучало бы глупо. Ему на самом деле было стыдно. Каким-то образом он почувствовал себя виноватым в том, что Улофссон сделал тридцать лет назад. Во всяком случае госпожа Хейманн заставила его это так воспринять. Он решил переменить тему. Рассказал госпоже Хейманн кратко о взрывах.

— Теперь уж прошло двадцать пять лет,— сказала она.— Кажется, будто кто-то опять разворошил старые страхи. Трудно этому поверить. Ведь все давным-давно уже забыто, почти все умерли, только я одна и осталась со своими воспоминаниями здесь, в этом захолустном пансионате.

— Так что вы не уверены, было ли в прошлом такое, что имеет какое-то отношение к теперешним взрывам?

— Не знаю,-— сказала она.— Переживаний было много. Людьми тогда владели сильные чувства... Так было в то время. Эти чувства могут вдруг оказаться живыми и теперь. Не все умерли. Вы не знаете, сколько лет человеку, который устраивает взрывы?

— Нет, о нем мы абсолютно ничего не знаем. Может быть, разные предположения только, что у него есть сад и недавно он вносил удобрения. И потом, он любит швейцарский сыр.

— Сад. Швейцарский сыр. Нет, мне это ничего не говорит.

— А что тогда случилось, тридцать лет назад?

— Да так, ничего особенного. Ничего интересного, во всяком случае для тех, кого это не касалось. А для нас было важно. Для нас шла речь о жизни и смерти. Хотя шведы так этого и не поняли. Они только и делали, что болтали о своем нейтралитете, а потом вообще взяли и разрешили немецким войскам передвигаться по Швеции. Бог ты мой, с немцами у них были самые распрекрасные отношения, а моего мужа они отослали обратно, к концлагерям и газовым камерам.

— Как вы попали в Швецию?

— Обычным путем. Через Данию.

— Неужели немцы разрешили вам так просто уехать?

— Они? Они поставили в наш паспорт особую отметку и сказали, что нам нельзя выезжать из Ганновера.

— Но вы выехали.

— Нам стало страшно. Вам даже не понять, как нам было страшно. В любой момент нас могли «реквизировать», как выражались нацисты. Мы уехали с фальшивыми удостоверениями. Стали дельцами из Бремена, должны были вести деловые переговоры со шведами о закупке партии мясорубок. Мы говорили, что в Германии ощущается недостаток в мясорубках, поскольку промышленные предприятия перешли на выпуск военной продукции. Мы говорили, что они делают снаряды для пушек вместо мясорубок. Нам поверили. Мясорубки — это такое будничное понятие, оно уводит мысли в сторону от политических ассоциаций.

— Значит, вы и ваш муж проехали через всю Германию и Данию в качестве деловых людей, занятых только импортом мясорубок?

— Вот именно. Эти дни мне никогда не забыть. Было пасмурно и туман, осень, и в купе у нас с самого начала уселись два немецких офицера. Пили они, пожалуй, слишком много и ужасно бахвалились своими победами. А мы только сидели и улыбались и поддакивали, хотя в душе у нас все кипело, до того мы их ненавидели.

— Чем же они хвастались?

— Один побывал в Париже и все распространялся насчет французских девочек. Мол, такие они нежные, и всегда готовы отдаться, и так нами восхищаются, нашей силой и нашими успехами, говорил он. А французские мужчины позабыты давно. Не удивительно, что некоторые французы так на нас сердятся. Они нас просто-напросто ревнуют, только и всего. Еще бы им не ревновать, мы во всех отношениях выше их! «И в Бельгии все совершенно то же самое,— говорил второй.— Все девушки говорят по-немецки как настоящие немки»,— говорил он.