Наконец-то он добился своего. И тут вдруг взрыв... Далось ему это ой как нелегко. Но все же он сумел, уговорил: его уверенность, его искушенность, обаяние... Кто-кто, а он-то знал,— как мастер-искуситель. Быть внимательным, предупредительным, деликатным, веселым и нежным, сводить в шикарные рестораны, где можно вкусно поесть, постоянно следить, чтобы она была занята, чтобы ей было с ним приятно и весело. И все время оказывать ей знаки внимания. И — не торопить события.
И вот теперь его ожидала награда за все усилия. Наконец-то сдалась, сейчас она прямо таяла у него в руках — и вдруг взрыв.
Ну, наконец-то этот болван осмелел и решился взяться за дело как следует. А то дышит на меня, как на драгоценную марку, думала она перед тем как раздался взрыв.
И к чему было все так растягивать, думала она. Так уж заведено... вечно женщинам приходится ждать, вечно им приходится внушать мужчинам, что просто не устоять перед их обаянием.
Но теперь, слава богу, теперь он отважился поцеловать ее так, как нужно, и уложил на спину. Давно пора.
И в это время раздался грохот.
Что это они, из пушек, что ли, палят, была его первая мысль. Такой силы был взрыв. Совсем не такой, как при фейерверке. Сначала удар, потом протяжный грохот, весь дом заходил ходуном, фарфоровая вазочка на шкафу, подпрыгнув, свалилась.
Того и гляди весь дом рухнет, подумал он. Это Бог меня наказывает... Да, Бог наказывает за то, что я соблазняю молодую невинную девушку.
Но дом не рухнул. Грохот и трясение продолжались одно мгновение, потом все стихло. Но из соседней квартиры внезапно послышался резкий крик.
Конечно, это Бог меня предостерегает, подумал он. Предостерегает, чтобы я полнее ощутил свою греховность.
Черт бы вас всех побрал, подумала она. Что они, обалдели, что ли, ни с того ни с сего начали свои дурацкие взрывы, как раз теперь, когда у нас только налаживается. И потом, к чему так громко, подумала она, так близко от дома. Нет чтобы о людях подумать. И вазочку мою фарфоровую чуть не кокнули, такой белый, такой тонкий фарфор, мне ее тот парень подарил, верзила, ноги длинные, а усики — так просто смехота. Было этой осенью.
— Иди сюда, милый, и забудь обо всем,— сказала она.
— Прости меня,— сказал он.— Прости, что я обращаюсь с тобой так низко. Да простит мне Бог!
— Чего это ты мелешь! — воскликнула она.— Какое дело до этого богу? Забудь, я говорю, и иди сюда.
— Нет, лучше мне уйти,— вздохнул он.— Никогда больше не буду так...
— Никогда чего ты не будешь? Ты ко мне так хорошо относился, лапочка.
— Никогда так не буду обращаться с женщиной.
— Ты еще никак со мной и не обращался. Ты был просто добрым.
— Но ты не знаешь, о чем я думал. И хорошо, что не узнаешь. До свидания.
Как раз перед самым взрывом он размышлял о том, как снять брюки. Снять брюки — это как раз самое сложное и есть. Пока снимаешь брюки, получается какой-то странный и немного комичный перерыв. Очень трудно в такой момент сохранять романтические чувства.
Но теперь ни о каком раздевании не могло быть и речи. Вместо этого началось одевание. Он надел коричневое пальто и черные кожаные сапожки и быстренько исчез на лестнице. Она так и осталась стоять, ошеломленная, когда он перед самым ее носом захлопнул дверь. Да, черт знает чего можно ожидать, если водишься с таким вот религиозным психом, подумала она.
Она подняла упавшую при взрыве вазу, пошла на кухню и поставила кофейник, чтобы немножко себя утешить.
На лестнице пахло чем-то очень странным. Горький колючий запах, у него даже заболели глаза.
Высокие узкие окна, выходящие во двор, были набраны из маленьких разноцветных стеклышек, лучами расходившихся от круглого желтого, похожего на солнце стекла. Витраж заслонял собой унылый, запущенный задний двор. Но теперь все стекла вывалились, свинцовая рама была искорежена и своими гротескными переплетениями походила на рваные рыбачьи сети.
Дом был построен на Эстермальме в начале века, тогда это был аристократический район. Нигде так ясно не видишь социальный апартеид, как здесь — с этими двумя лестницами в каждую квартиру: темная лестничка для посыльных и прислуги и широкая нарядная лестница для господ.
Подъезд пытался произвести импонирующее впечатление — всеми своими фресками, своей выкрашенной в белый цвет панелью с затейливой, в завитушках резьбой, всей своей старательной имитацией старинной барской усадьбы.
Но сейчас все деревянные детали были вывернуты, расщеплены, точеные столбики в стилизованном балкончике у самого потолка вырваны из нижних креплений и наподобие исполинского гребня топорщились в сторону лифта, как ни странно, нисколько не поврежденного. На полу валялись доски, и мусор, и осколки стекла, столько, что он с великим трудом пробирался к выходу. Пол у входных дверей был покрыт стершимся красным ковриком. Посреди коврика виднелось полукруглое черное пятно с бахромчатыми краями. И коврик и пятно были припудрены нежной известковой пылью, поднимавшейся от его шагов. Светильник на потолке исчез, нет, вон он, лежит в углу, с разбитой лампочкой. Табличка со списком жильцов почему-то осталась висеть на своем месте, хоть и на одном-единственном винте. Стекло на табличке раскололось и рассыпалось на полу. Выцветшие фрески на потолке почти все обвалились, но две пухлых голых ноги без ступней остались: островок розовой романтики в море грубой штукатурки.
