Выжить в лесу Междумирья - [51]

– Я знал, что вы благородный человек… Мне кажется, задуманные вами философские записки «Скрипя бесстрашным пером, или Из-за печки видно все» и любовный роман юной волшебницы «Глупая фея Лария» каким-то удивительным образом перекликаются. Я уговариваю госпожу фею продолжить работу над романом и немного изменить его название. Слушая меня с ангельским терпением, она задумчиво и грустно вздыхает.

– И потом идет к нам на кухню, чтобы разрядиться… ну, в смысле, попить кофе и пообщаться с нами. На кухне она тоже терпеливо, грустно вздыхает и говорит: «Сейчас бы мне господина композитора!» Они с Чиром любили поговорить по душам.

– Да, нам всем его не хватает. Сегодня вы энергично диктовали философские записки, но все-таки порой мы останавливались, не зная, как лучше выразить вашу мысль. В такие минуты я невольно ожидал услышать бодрое чириканье поэта или немного ворчливое, но мудрое мяуканье Тимофея.

– Жаль, Михаил Петрович, что ты не застал Софию. Я каждый день вспоминаю ее ласковый голос: «Шурик, доброе утро! Как тебе спалось? А мне такая ерунда снилась!», «Хочется пальчики облизать! Тебе крошек помягче или поджаристых?», «Ах, я так устала, а еще сковородку мыть!», «Сашенька, спокойной ночи! Завтра расскажем друг другу, что нам приснилось!».

Я любил ее как сестренку, но ничего не мог с собой поделать – шпионил, подслушивал. Такой у меня характер! Михаил Петрович, я хочу предупредить: госпоже фее нравится, когда о тебе рассказываю. Даже сама просит: «Свистун позорный, расскажи про человека с большими темно-синими глазами!» А если рассказывать нечего, то она говорит: «Да какая разница, соври что-нибудь!»

Едва успев поздороваться, щегол радостно прощебетал:

– Тима, мы уже посчитали все сосенки на восточном берегу!

– Вы не очень-то надрывайтесь.

– Да нормально! Главное, что милые прелестницы Ирина и Катя не взорвались!

– Почему это они должны были взорваться? – Тимофей поскреб за ухом и грустно предложил: – Мужики, давайте я вас обниму, как курочка-наседка, вы погреетесь и отдохнете.

– Тима, да ты что, когда я мерз?

– Действительно… значит, только устал, пересчитался сосенок, обсчитался совсем.

– А я каждый день мечтаю согреться! – злобно и плаксиво сказал Джеймс. – Иринка хоть и вложила одну варежку в другую, но вечером в этой пуховой палатке собачий холод, пока я тепло не надышу. Чир однажды хотел мне помочь, говорит: «Я залезу в варежку и надышу, потом выберусь, и ты на мое место в тепло пойдешь». Я ничего не заподозрил, потому что Чир честный человек… ну, то есть честная птица и хороший товарищ. Откуда мне было знать, что он отключается сразу и разбудить его может только утреннее солнышко, а вытащить его за лапки из варежки у меня сил не хватило. Та ночь была самой долгой и холодной в моей жизни!

– Чив-чив, прости, брат!

– Перестань, уже сто раз извинялся! Давно я тебя простил… но, когда я опять большой буду, ты лучше мне об этой истории не напоминай!

– Понятно, – буркнул Тимофей, – когда ты вырастешь, кровь рекой польется. В маленьком замке никто, кроме меня, не спрячется.

– С крольчихи начну… нет, с Михаила Петровича, но сначала ведьма свое получит!

– Чив-чив, брат, опомнись!

– Парень, советую тебе пока об этом не мечтать. Бывает, я какую-нибудь проделку задумаю, вернее, только начинаю обдумывать, еще даже ухо не чесал, а госпожа фея уже строго на меня смотрит.

Джеймс сжал кулаки.

– По воле бессердечной колдуньи я потерял все, но сладкие мечты и жажда мести навеки останутся со мной!

– Вообще-то правильно, – нехотя признал Чир, – однако ни в коем случае не должны пострадать безвинные существа!

– Парень, забирайся-ка в пуховый домик, я пододвину его под свой бочок и, может, какую песенку промурлыкаю. Я с вами до вечера останусь, и сегодня не надо сосны считать… Коля иногда решительно говорил: «Мне кажется, что сегодня воскресенье!»

Джеймс редко делал то, о чем его просили, поэтому, например, Сергей Юрьевич сразу, авансом давал ему подзатыльник, а Ирина грозилась глаза выцарапать или говорила, что убьет, причем выбирала исключительно варварские способы: зарезать, живьем и без соли съесть, сломать шею, оторвать голову. Однако на этот раз Джеймса почему-то не надо было бить и запугивать: он опустился на четвереньки и ловко юркнул в варежку. Там он тихо лежал с полчаса, потом перевернулся, и наружу высунулась его лохматая голова.

– Тимофей Васильевич!

Кот, мурлыча, благодушно отозвался:

– Почему так официально?

– Мне тепло, немного жарко, я бесконечно благодарен и… хочу покаяться! Тимофей Васильевич, скажи, что ты мне все прощаешь!

– Именно я, котяра безгрешный, как ягненок, должен тебя простить?

– Именно ты, как представитель всего кошачьего племени!

– Хм…

– Чир, брат, заклюй меня! Я жажду умереть!

Щегол нахохлился и грустно взглянул на четырехлапого друга.

– Тима, разорви меня, когда я заклюю брата!

Кот встал и, распушив хвост, зашипел:

– Молчать, успокоились! Завтра тоже воскресенье, никаких сосен! И это… всем все прощаю!

– Тимофей Васильевич. – Джеймс заплакал. – Не забудь, что ты сказал!

– Не девичья у меня память.

– Ты видишь пред собой убийцу! Много лет назад я с другими пацанами повесил бродячего кота. На следующий год бабушка-соседка попросила меня утопить котят от ее Маши. О! Как смотрела на меня Машенька! Но я, призвав на помощь еще одного выродка, утопил слепых деточек! Потом с деньгами, заработанными убийством, мы пошли в кулинарию и объелись до икоты!