Высший круг - [19]
Вытянув руку, Конканнон описал своей прозрачной ладонью волнистый полукруг лежащих вперемешку мертвых тел, лошадей со вспоротыми животами, опрокинутых повозок, взорвавшихся пушек, из зияющей пасти которых еще поднимался дымок. Все было как наяву. Однако он избавил их от лая койотов, привлеченных запахом мертвечины и запекшейся крови, от мрачного клекота грифов, терзающих северян и южан без разбора.
— …воспользовавшись ошеломленным оцепенением тех немногих, кому удалось выжить, на Севере и на Юге пробудилось угнетенное население: инки, ацтеки, ольмеки объединились с сиу, команчами, могиканами. Они перебили черных рабов или отправили их обратно в Африку. Мало кто добрался до берега, в то время как индейцы обеих Америк делили всеми покинутых белых вдов и основывали величайшую смешанную нацию в мире. Разве вы не видите по моему ярко-красному цвету лица, что я сын сиу? А вы, Жетулиу и Аугуста, — потомки инков.
— А я-то думала, что мы с вами потомки ирландских пионеров, — сказала Элизабет.
Конканнона было не переубедить:
— Это все равно! Нет, спасибо, никакого шампанского. Я не переношу ветрогонного питья. Если хотите, мы сразу же перейдем к арманьяку.
Роковая черта уже приближалась. Выходя из-за стола и слегка покачиваясь, Конканнон взял под руку Аугусту.
— Вы теперь все вчетвером пойдете танцевать. Вы молодые. Скинуть бы мне лет тридцать — тоже пошел бы с вами. Я был хорошим танцором… раньше. Подумайте о том дне, когда это случится с вами. А главное, мне нужно продолжить интереснейший разговор с моим другом Пэдди, барменом. Очень занятный тип, особенно под конец дня, такой, знаете ли, грубый ум. Я внедряю в его еще девственный мозг новые идеи, и они дают замечательные всходы… До завтра, дитя мое.
Пять музыкантов на эстраде в заношенных до блеска смокингах играли довоенные джазовые мелодии. Безмятежные, удерживаемые на идеальном расстоянии своими партнерами, дамы второй молодости воображали себе, будто с 1939 года ничего не произошло: те же музыканты, те же мелодии, те же мужья. Время, полное непривычной снисходительности, остановилось. Шесть дней на борту «Квин Мэри» — шесть дней, прожитых вхолостую. Для смеха. Их не учтут при окончательных подсчетах. А если все стереть? Если вернуть этому красивому англичанину, которого супруга одной рукой держит за руку, а другую положила на плечо, откуда свисает пустой рукав, если вернуть ему руку потерянную при высадке в Нормандии, а тому — ногу, которую оторвало на Гуадалканале, Минерве — ее пышную черную шевелюру, выпавшую после тропической лихорадки, ее мужу — его стройность мичмана? Возможно, они танцуют в последний раз на этом корабле с утешительным внутренним убранством — торжество викторианского стиля модерн. Ничто здесь не старится. После великого пожара мир, в котором они некогда жили, вошел в свою колею, словно никогда из нее не выбивался. Тот же самый трубач, который на открытии судоходного маршрута и во время соревнований наперегонки с «Нормандией» дул в свой инструмент, так что чуть не лопались вены на шее, тот же самый трубач — конечно, поседевший, с распухшими губами, — занимал свое место на эстраде и подражал королю Армстронгу. На борту царит покой: капитан внушает такое же уважение, как Господь Бог; общество разделено на три класса: избранные с палубы А, смирившиеся с палубы Б, мелкая сошка с палубы В, которая с нетерпением ждет своей очереди, но опасается железной руки капитана. Можно спать спокойно. Революция произойдет еще не завтра. Аугуста танцевала с Артуром.
— Ты приедешь ко мне в Нью-Йорк?
— Да, как только разживусь карманными деньгами. А ты не приедешь в Бересфорд?
Оркестр заиграл старую песенку: «Щека к щеке». Он хотел было прижаться к ней щекой.
— Жетулиу следит за нами, — предупредила она.
Уходя с площадки, она вынула из корсажа розу и тайком положила в карман Артура.
Он пригласил Элизабет на медленный танец — такой сентиментальный, что она, начиная засыпать в объятиях своего кавалера, вдруг резко выпрямилась:
— Вообще-то уже очень поздно… Но если ты уж так от нее тащишься, вспомни ее носочки с Микки-Маусом.
Классический образ молодого эмигранта в куцем черном костюме, мятом воротничке, лоснящемся галстуке, латаных башмаках, с фибровым чемоданчиком у ног, одиноко стоящего на набережной Гудзона, подавленного видом небоскребов, вызывающих у него головокружение после шести дней, проведенных в море, так что он едва отваживается на них смотреть, оглушенного чудовищным шумом, стоящим над городом и внутри него, — этот классический образ, способный растрогать самых черствых людей, во многом соответствует действительности. С той лишь оговоркой, что костюм не черный и не куцый, рубашка и ее воротник безупречны, ботинки новые, а вместо фибрового чемоданчика — тяжелый военный сундучок, на котором еще можно прочитать надпись большими буквами: капитан Морган, 1-я рота, 1-й батальон 152 пехотного полка. Естественно, это не сам капитан, тело которого, иссеченное осколками снаряда, с 1944 года покоится на военном кладбище в Кольмаре, а его сын Артур, сошедший с «Квин Мэри» в толпе пассажиров, среди возгласов, объятий, окликов носильщиков и отчаянного гудения желтых такси. Этот образ соответствует действительности в том плане, что молодой человек, наконец, сошел на эту неведомую ему землю, потерял в толпе лица друзей, которые во время пути помогли ему безболезненно перерезать пуповину, связывавшую его с Европой. Он одинок, но не станет взбираться на вершину Эмпайр Стейт Билдинга, выпячивать грудь и кричать: «Ну, Нью-Йорк, кто кого?» — нет, он не к этому стремится, к тому же он в несколько минут понял, что эта страна, которую ему столь часто описывали как рай земной, — передняя ада, созданного людьми. В нескольких метрах от него остановился серый лимузин с тонированными стеклами. Оттуда вышли негр-шофер в ливрее и молодой человек в темно-синем костюме, бросились к куче чемоданов, погрузили их в багажник. Из толпы вынырнули Алан и Минерва Портер, пожали руку молодому человеку и шоферу и сели в машину, перед которой все расступились. Профессор Конканнон исчез, как и Аугуста, Элизабет и Жетулиу. После трех отказов Артур все же убедил одного таксиста погрузить его сундучок и отвезти его на Большой центральный вокзал. Взглянуть на город удалось только мельком. Так вот он какой, Нью-Йорк: улицы, усеянные рытвинами, сажа, осевшая на рассыпающихся домах, вокзал, похожий на собор, грязный поезд, нырнувший в туннель в направлении на Бостон? Он ничего не видал. Он слышал голос Аугусты: «Ты приедешь ко мне в Нью-Йорк?» У него в кармане адрес Элизабет, прямой номер телефона Алана Портера. Жетулиу приедет в Бересфорд на машине — очень старой, но элегантной: «Корд-1930». Накануне Артур решил его не дожидаться. Он относится к бразильцу с такой же сдержанной симпатией, как и тот к нему. Им придется часто видеться, и Артур уже знает, что это будет непросто. Между ними стоит Аугуста и смутная тень Элизабет: была ли она, является сейчас или будет любовницей Жетулиу? Миновав нескончаемые пригороды, поезд нырнул в леса, ушел сторону от трогательных поселков из белых деревянных домиков с голубыми крышами. Ровный ход поезда располагает к шальным мыслям. Артур положил розу Аугусты в конверт. С нее осыпались лепестки, уже увядшие, покоробившиеся.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».