Высшая мера - [219]

— Оттуда? — показывает глазами в сторону поселка. — Тогда, паря, айда к командирам…

И Колька оказался на зыбучей площадке возле Табакова и Тобидзе, шепотом рассказал им все, что знал о немцах. Но перво-наперво обоих угостил промороженной калиной, по две горсти каждому отвалил. Рад был Колька — свои! Табаков сыпанул в рот по-Колькиному, еле пережевывал, а Тобидзе вынимал из кармана по ягодке, прикусывал зубами, долго сосал, в бинокль, как и Табаков, разглядывая селение. В оба уха слушали захлебывавшегося словами Кольку.

— Вон там, левей избы нашей, у них пулемет. Костлявый, на собачьих ногах врастопырку. За срубом колодца. Видно? А за школой у них танки стояли. Штук двадцать. Ноне метались, как подожженная кошка. А около вокзала тьма пушек. И около завода пушки с минометами. Завод дверные петли да лопаты делал… А по всем избам, почитай, фашисты стоят. Кур да яйца лопают. Многие поуехали ноне в Улыбино да Петяшево. И много осталось… Попрятались.

Слегка покривившись, Тобидзе выплюнул разжеванную ягоду. Оправдался, заметив Колькин взгляд:

— Горькая попалась сильно. — Поспешно кинул в рот сразу две. — Эти сладкие!.. Коля, не видел, немцы нэ ставили мин здэсь, на окраине?

— Не-е! Они около станции ставили. Петька, одноклассник, говорил…

— Ты настоящий разведчик, Никола! — Табаков обнял его за узкие худые плечи, с которых свисала большая, видно отцовская, фуфайка, стянутая в поясе солдатским брезентовым ремнем. — Папка где?

— Хо! — удивился загордившийся Колька. — Где! Фашистов колошматит!

— Вот и ты помогаешь ему…

Казалось Табакову, чем-то похож мальчишка на его Володьку. Теперь он во всех пацанах узнавал сына. А вот Марию ни в одной женщине не угадывал. Виделась она отчего-то такой, какой застал ее дома вскоре после их знакомства в педучилище. Была на ней белая ситцевая кофточка, застроченная в талию, вокруг стройных ног — юбка-шестиклинка, волосы — по плечам кольцами. Нет, таких он больше не встречал! И не встретит, пожалуй! Мария и сквозь жизнь шла по-особенному, мягко, уверенно, выжидающе приподняв ласковые брови, словно надеясь с минуты на минуту встретиться с нежданной радостью.

Протянул Кольке бинокль:

— Хочешь посмотреть?

Колька приложился к окулярам — вот это да-а! Все дочиста рядом! Хоть рукой трогай! В их палисаднике каждая веточка насквозь видна. И мамка вышла из сенцев, в руках тазик с золой. Остановилась посреди двора, наверное к пальбе прислушивается, бровями сердито шевелит, будто собирается Кольку или кого из младших бранить. Она всегда так — сначала бровями шевелит, а потом бранит… Высыпала под обрывчик у дороги золу, опять постояла, озабоченно посмотрела за ручей, за поляну, на лес. Ясно — о нем, Кольке, тревожится! Колька не удержался и помахал ей варежкой, но тут же понял свою оплошность и жестоко смутился.

— Мамка во дворе, — опустил он глаза и неохотно возвратил чудо-бинокль.

— Ну иди к ней, брат, а то беспокоиться будет. — Табакову захотелось подарить Кольке что-нибудь на память. Что? Раскрыл на боку полевую сумку. — Рисовать любишь? — Выдернул из гнезд все карандаши, какие были. — Рисуй. Иди, Никола, иди. Только про нас…

— Я маленький! Я и «РВС» читал, и «Мальчиша-Кибальчиша», и «Как закалялась сталь»…

Немецкое командование знало, что со стороны Серпухова против них начала действовать танковая дивизия Реута, что в центре ее идет полк Табакова, о котором Гудериан сказал командиру полка СС «Великая Германия»: «Этого особенно остерегайтесь!» Однако оно не допускало и мысли, что этот Табаков умудрится оборудовать свой командный и наблюдательный пункт буквально под носом у их опорных огневых точек, далеко впереди своих затаившихся в лесной чаще подразделений. Это противоречило канонам военной, в частности танковой, науки, выработанной умными головами в штабах и академиях. Немцы могли подозревать, что удары Табакова по флангам, на Улыбино и Петяшево, отвлекающие, но не ожидали, что свой главный удар он может нанести не вдоль железной дороги, а значительно левее, из непроходимого, как им казалось, для танков леса.

А танки прошли. Ночью. Вначале двигались по железнодорожной насыпи, где вторая колея путей была снята (говорили, якобы рельсы пошли на сварку тысяч противотанковых ежей). Потом на передний танк посадили двух местных жителей, и они через заваленные снегом просеки и летники, через неведомые, замерзшие речушки и буераки, сделав лишних десять верст с гаком, под утро вывели основные силы полка к северным подступам железнодорожной станции. Замаскировались в лесу километрах в полутора от окраины. Ближе побоялись — как бы не выдать себя гулом моторов.

К утру метель прекратилась, и сейчас с неба падали редкие тихие снежинки. Казалось, с низких туч их стряхивали аханье артбатарей у вокзала и отдаленные разрывы снарядов. Вдоль железнодорожного полотна в сторону Серпухова пролетел двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф», прозванный рамой. Через полчаса прогудел в обратном направлении, потом — опять туда и обратно. Успокоился: тихо здесь.

Свесившись с ветки березы, голосом Арлекино оглушительно захохотала сорока. Смешно ей было, что телефонист с аппаратом оступился на зыбучей лестнице и чуть не полетел вниз. Он взобрался на площадку, протянул Табакову трубку, а сам сел, свесив ноги в валенках.