Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [62]
Концепция вырождения – один из важнейших «больших рассказов» ранней модерности, предлагающих разные способы «дедифференциации дифференцированного»[627]. Как дискурсивная модель самоописания она ограничивает и преодолевает сложность и случайность культурно– и социально-исторических явлений при помощи базовой повествовательной схемы, которую можно воспроизводить в бесконечных вариациях. Как «базовый сюжет» (masterplot) концепция эта, с одной стороны, позволяет выделить из неупорядоченного массива разрозненных состояний и событий значимые сегменты и провести через них смысловую линию, а с другой – обладает большой семантической обтекаемостью и открытостью, что сообщает ей чрезвычайную гибкость при включении разнородных элементов в повествовательную схему[628]. В этом смысле понимание социальной жизни в бинарных категориях здоровья и патологии через призму теории вырождения можно интерпретировать не только как выражение общей неудовлетворенности современников модерной эпохой. Верно, скорее, что нарратив о вырождении функционирует в качестве «катализатора дискурсивации модерна»[629], принимающей разные формы. В зависимости от научной дисциплины, идеологической направленности и культурного контекста нарратив о вырождении по-разному моделирует норму и отклонение, сохраняя при этом неизменную базовую схему. Единую функцию нарратива о вырождении невозможно выделить даже внутри отдельной культуры: его семантическая растяжимость – при постоянстве нарративной структуры – предопределяет вариативность применения.
Русский контекст в этом отношении особенно показателен. Вкратце рассмотренные выше исследовательские позиции, чрезвычайно разнящиеся между собой, отражают скорее существовавшее в те годы разнообразие использования и осмысления нарратива о вырождении, нежели наличие конкурирующих друг с другом интерпретаций одного и того же материала. В России конца XIX века нарратив этот использовался не только для имперской этнической дифференциации при помощи фигуры «прирожденного преступника», как предлагает считать Могильнер, и не только для создания либерального модернистского проекта «оздоровления» России, как утверждает Бир. Обе интерпретации основаны на избирательном внимании к историческим источникам и, соответственно, освещают лишь по одной из свойственных русскому модерну многочисленных моделей самоописания, отмеченных влиянием нарратива о вырождении. Так, ни одна из этих схем интерпретации не позволяет исчерпывающе объяснить вышеупомянутое вступительное слово Мержеевского на первом съезде отечественных психиатров, потому что речь эта в первую очередь программным образом выражает консервативные политические идеи, которых придерживаются ведущие российские психиатры эпохи, прежде всего в реакционное царствование Александра III. Социально-биологический диагноз, который, помимо Мержеевского, в 1880‐х – начале 1890‐х годов ставили русскому обществу Ковалевский и Чиж, призван подкрепить современную им правительственную – реакционную и антимодернистскую – позицию путем экспертного научного суждения, более или менее открыто относящего состояние «здоровой нормальности» к дореформенному прошлому. В этой дискурсивации модерна, происходящей в ранней российской психиатрии и до сих пор не получившей должного научного внимания, нарратив о вырождении играет ведущую роль[630].
Как показано выше, нарратив о вырождении не только позволяет Мержеевскому объяснить возникновение и развитие душевных и нервных болезней единственной причиной, но и функционирует как описательная модель российского модерна постольку, поскольку повествовательная схема индивидуальных дегенеративных нарушений переносится на всю русскую культуру тех лет. Отправной точкой «эпидемического» распространения неврозов и психозов Мержеевский считает «Великие реформы» 1860‐х годов. Такое отождествление выполняет, по аналогии с «трещиной» в семейной наследственности, функцию нарративной завязки, позволяющей сегментировать прошлое и выстроить линейную последовательность дегенеративных изменений (отражающую все большее эпидемическое распространение патологий) в соответствии с заранее известной схемой дегенерации:
Освобождение миллионов народа от их рабского состояния и забитости, из их умственной летаргии и пассивного положения, призвание их к живой деятельности и более самостоятельной жизни, в силу многих реформ минувшего царствования, выработало более спроса на умственный труд, более требований умственного ценза, более конкуренции и, следовательно, вызвало более умственного труда и более реакций на внешние события, более волнений; вообще, большей работы психического механизма и большей его порчи. Так как все эти реформы наступали быстро, можно сказать, внезапно, без предварительной подготовки умов к восприятию благодеяний новых начал, то возбуждение умов и чувств, ими вызванное, должно было произвести реакции, несоразмерные с привычной деятельностью мозга, и в некоторых случаях нарушить правильность его регуляции[631].
Правда, Мержеевский не называет перечисляемые далее «общественные патологии»: уродливые крайности капитализма, сифилис, половые извращения, нигилизм, самоубийство, а также религиозные отклонения (сектантство)
