Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [60]

В Российской империи Старый режим дожил в почти неизменном виде до той эпохи, когда уже появились восходящие к западным практикам механизмы социального контроля и социальной самодисциплины. ‹…› Хотя западная культура распространилась в среде правительственной и гражданской элиты России, а западная модель во многом определила форму ее государственных и общественных структур, в русском контексте режим «власти-знания» так и не получил самостоятельного существования[610].

Хотя критика, которой Энгельштейн подвергает использование фуколдианской концепции модерна в качестве объяснительной модели позднего царизма, безусловно, справедлива, сделанные ею выводы о малой распространенности биомедицинских концепций в России XIX века спорны. Если Энгельштейн занимается исключительно дискурсом о сексуальных отклонениях[611], то новейшие исследования создали более широкую и многогранную картину становления и развития биологических дискурсов, тем самым убедительно опровергнув тезис об особом русском пути, отрицающий наличие и действенность в России соответствующих концепций. Основополагающими в этом отношении являются работы Дэниела Бира и Марины Могильнер, которые, используя чрезвычайно различные теоретико-методологические подходы, с позиций «археологии знания» извлекли из забвения российские биомедицинские дискурсы и практики конца царской эпохи[612]. При этом отчетливо проступает важнейшее для разных дисциплин (психиатрии, антропологии, криминологии, учения о наследственности и др.) значение теории вырождения как проводника биомедицинских социальных идей.

Модерн ( ы ) : «либерализм» и «имперскость»

Хотя наличие и действенность в России конца XIX века психиатрической теории вырождения, а также соответствующего социокультурного дискурса уже не ставятся под сомнение, современные интерпретации их научно– и социально-исторической функции в биомедицинском дискурсивном поле того времени существенно разнятся. Дэниел Бир, скрупулезно исследующий психиатрический дискурс о вырождении наряду с биологистскими криминологическими и криминально-антропологическими концепциями преступности, а также с теорией психических эпидемий в психологии масс, поясняет ту роль, которую при переходе от царской России к молодому Советскому Союзу сыграли в концептуализации «либерального модерна» науки о человеке и их активные представители[613]. Бир оспаривает тезис Энгельштейн о том, что в России опирающийся на гуманитарные науки «модерный либерализм» оказался невозможен, утверждая, что в конце царской эпохи такие биомедицинские концепции, как вырождение, активно использовались – в качестве движущей силы «либерально-дисциплинарного» проекта «оздоровления» России – для концептуализации общественного организма в категориях нормы и патологии:

Установление социальной дисциплины стали рассматривать как необходимое предварительное условие построения гражданского общества в поздней Российской империи – проекта неизбежно принудительного. ‹…› В условиях накопления социальных патологий конца имперской эпохи идея возврата к защите человеческого права на личное самоопределение вела к отказу от социальной ответственности. Соответственно, не только радикальный, но и либеральный проект «оздоровления» являлся по определению принудительным[614].

Подчеркивая совпадения между политическим и научным дискурсами, Бир разъясняет, каким образом биомедицинский дискурс (прежде всего теория вырождения) переосмысляет прежнюю идеалистически-позитивистскую парадигму в медицинском ключе, тем самым лишая ее метафорического измерения, и как этот дискурс превращается в диагностический, терапевтический и репрессивный инструмент борьбы с девиантными социальными явлениями, понятыми как патологии, благодаря введению бинарного различия между нормальным/здоровым и ненормальным/болезненным. Российскую специфику этого дискурса Бир усматривает в том, что феномен вырождения наделяется амбивалентным статусом. Оно осмысляется одновременно как внешний и как внутренний элемент российского социального организма, поскольку представляет собой проявление «атавистического» состояния отсталой, нецивилизованной России и вместе с тем следствие «пагубных» процессов модернизации, таких как капитализм, урбанизация и т. д.:

В результате в российском обществе нельзя было обнаружить какого-либо социального «средства», которое определялось бы моральным или социальным поведением большинства подданных империи и притом служило бы оплотом нормальности и здоровья. Такого здорового большинства, быть может, и не существовало. Здоровье и нормальность следовало искать в проектах будущего общественного строя, предполагающего существенное преобразование нынешнего при активном участии самих наук о человеке. ‹…› В отличие от итальянских, французских или английских коллег, российские представители гуманитарных наук не могли стремиться к простой консолидации представления об уже существующей нормальности и оборонять его от наступающих сил хаоса и девиации. Скорее верно утверждение, что сама артикуляция нормальности требовала интеллектуального сопротивления пережиткам феодальных привилегий и порокам позднего царистского капитализма, не намеренного сдавать позиций. Словом, поиск нормальности выступал орудием борьбы за народное просвещение