Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [53]
Этот мнимый дегенеративный процесс, однако, оказывается лишь временным жизненным кризисом, не изменяющим существенно личность героя. Кроме того, общая неопределенность характера Привалова (примечательно, что Мамин-Сибиряк воздерживается от описания его внешности) не позволяет сделать выводов о каком-либо положительном или отрицательном развитии. Образ Привалова статичен; сцену романного действия герой покидает таким же, каким впервые на ней появился. Текст даже намекает на телесное «возрождение» Привалова, когда тот, выбравшись из неврастенической трясины узловского общества, посвящает себя хлеботорговому проекту в Гарчиках. На первый взгляд это указывает на излечимость дегенеративных состояний при помощи здоровой, далекой от «нервозности» жизни в деревне, т. е. на возможность «гигиенической» меры, которую действительно предусматривает научная теория вырождения[538].
В случае Привалова, однако, речь идет не о процессе возрождения (не получающем никакого повествовательного развития), а скорее о парадигматически повторяющемся состоянии телесного и душевного благополучия или равновесия, которое Привалов каждый раз испытывает в деревне. Здоровая уравновешенность и неврастеническая неуравновешенность проявляются у Привалова в зависимости от ситуации. Они не связаны с наследственной предрасположенностью и не становятся приобретенными органическими качествами. Патологическое у Мамина-Сибиряка носит принципиально случайный характер, не объяснимый никакой научной теорией. Недаром дегенерации протагониста, ожидаемой с научной точки зрения, однако так и не наступающей, противопоставляется психофизический упадок Максима Лоскутова, спутника жизни Нади Бахаревой, вызванный «каким-то мудреным нервным расстройством»[539]. Это не поддающееся медицинской диагностике расстройство лишает больного жизненных сил, вызывает бредовые идеи и оканчивается мучительной смертью[540]. Участь Лоскутова, не вписанная ни в какую линию наследственности, показывает, что, хотя патологические процессы разрушения являются наблюдаемой реальностью, их невозможно объяснить при помощи нарратива вырождения. Тот факт, что вырождение настигает «не того» персонажа «Приваловских миллионов», наглядно демонстрирует бессмысленность научного разграничения нормы и патологии.
По мере того как развитие сюжета разоблачает фиктивность биологической концепции наследственности, улетучивается и сам предмет первоначального семантического поля «наследия» – «миллионы» Привалова, от которых, как сказано выше, «даже дыму не осталось». Отношение аналогии между обеими формами наследственной передачи раскрывается в повествовании в том смысле, что поначалу существование миллионов предстает чем-то бесспорным в рамках той же doxa, в которой вырождение Приваловых рассматривается как научный факт. Так, Хиония Заплатина, представительница, а в известной степени и воплощение узловского мира сплетен, восклицает в разговоре: «Ах, господи, господи!.. ‹…› И что вам за охота противоречить, когда всем, решительно всем известно, что Привалов получит три миллиона. Да-с, три, три, три!..»[541]
Показательно и описание безудержного распространения слухов о приваловском наследстве: «Наследство Привалова в эти несколько дней выросло до ста миллионов, и кроме того, ходили самые упорные слухи о каких-то зарытых сокровищах, которые остались после старика Гуляева»[542]. Гарантом существования миллионов выступает сам Привалов, что превращает его в метонимию собственного наследства. Это видно из сцены в гостиной Агриппины Филипьевны, тещи Половодова:
Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas, в гостиной Агриппины Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание. Все думали об одном и том же – о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы приваловских миллионов[543].
Отношение сходства сменяется отношением смежности, т. е. самым радикальным тропом замещения, и означает «материализацию» денег в фигуре Привалова.
Вместе с тем, однако, роман с самого начала предлагает и альтернативную, скептическую интерпретацию онтологического статуса наследства, которая ставит под вопрос не только возможность его исчисления (так поступает и сам Привалов), но и его референциальность. В романе дважды, в начале и в конце, возникает фигура старого сумасшедшего Полуянова, с которым Привалов оба раза сталкивается неожиданно. Полуянов рассказывает о судебном процессе, с помощью которого надеется вернуть имущество, которого лишился. Он показывает Привалову бумаги и документы, собранные им в подтверждение своих имущественных прав: «В развязанной пачке оказался всякий хлам: театральные афиши, билеты от давно разыгранной лотереи, объявления разных магазинов, даже пестрые этикеты с ситцев и лекарств»
