Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [52]
– Обратите внимание, Привалов – последняя отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые черты этих фамилий: предрасположение к мистицизму, наконец – самодурство и болезненная чувствительность. Привалов является выродком, следовательно, в нем ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем достоинства. Это закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может быть прикрыто очень многое. Ведь вместе с своими миллионами Привалов получил еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его фамилией[529].
Опираясь на естественный закон дегенеративной наследственности, Половодов и дядя его жены Оскар Филипыч («дядюшка») вынашивают план воспользоваться наследственной слабостью Привалова к женщинам, чтобы помешать ему хлопотать о наследстве:
– Привалов очень сложная натура, хотя он кажется простачком. В нем постоянно происходит внутренняя борьба… Ведь вместе с правами на наследство он получил много недостатков и слабостей от своих предков. Вот для вас эти слабости-то и имеют особенную важность.
– Совершенно верно: Привалов – представитель выродившейся семьи.
– Да, да… И между прочим он унаследовал одну капитальнейшую слабость: это – любовь к женщинам.
– Привалов?!
– О, да… Могу вас уверить. Вот на эту сторону его характера вам и нужно действовать. Ведь женщины всесильны, Александр Павлыч, – уже с улыбкой прибавил дядюшка[530].
Именно здесь проявляется предопределяющая сила нарратива, которому приписываются такие широкие возможности моделирования действительности, что персонажи строят на их основе далеко идущие расчеты. Выражение «капитальная слабость», которым Оскар Филипыч описывает врожденное пристрастие Привалова к женщинам, раскрывает аналогию с точки зрения кумулятивного наследования, общепринятой в научном дискурсе эпохи[531]. Аналогия эта становится развернутой метафорой, пронизывающей весь роман. Помимо Привалова, она применяется и к другим персонажам, в частности к детям Ляховского[532]. Вера в естественный закон вырождения, в его роковую необратимость охватывает весь вымышленный мир Узла; у нее есть лишь сторонники и ни одного оппонента. Так, Привалов, почти не расходясь в этом вопросе со своим противником Половодовым, понимает идею вырождения как теорему, объясняющую целый ряд фактов его собственной жизни, на первый взгляд обрывочных и бессвязных. В беседе с Надей он говорит:
– Вы обратите внимание на отсутствие последовательности в отдельных действиях, – говорил Привалов. – Все идет скачками… Целое приходится восстановлять по разрозненным звеньям и обрывкам. ‹…› Но, чтобы понять всего человека, нужно взять его в целом, не с одним только его личным прошедшим, а со всей совокупностью унаследованных им особенностей и характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать с этой точки зрения все те факты, о которых я сейчас рассказываю, тогда вся картина освещается вполне… Пред вами во весь рост встает типичный представитель выродившейся семьи, которого не могут спасти самые лучшие стремления[533].
Привалов удивительно ясно размышляет о якобы лежащем в основе романа нарративе, через призму которого можно истолковать многослойную, сложную и разорванную действительность. К такому прочтению, составляющему ложную посылку контрфактуального сведения к абсурду, словно бы подталкивает читателя и рассказчик, посвящая целую главу первой книги аналептическому изложению истории семьи Приваловых как истории вырождения[534]. Это аналептическое отступление, неотъемлемая часть романа о вырождении (гл. II.2), содержит сюжет второго романа запланированной, но так и не написанной трилогии о семействе Приваловых и начинается с женитьбы Александра Привалова, отца Сергея, на дочери золотопромышленника Павла Гуляева. Опустив историю основания приваловского предприятия в XVIII веке волевым и жестоким Титом Приваловым[535] (предполагаемый сюжет первого из задуманных романов), рассказчик описывает упадок приваловских заводов в 1840‐х годах, сопровождающийся вырождением «приваловской крови». Объединение с гуляевским капиталом (понятым еще и как капитал здоровых нервов) бессильно остановить обе формы упадка. После смерти Павла Гуляева ничто не ограничивает разврат и деградацию Александра Привалова:
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь[536].
В результате жена его скончалась, а сам он окончательно «задурил». Сначала кажется, что развитие сюжета соответствует нарративу о вырождении: Привалов действительно вступает в связь с женой Половодова и пренебрегает личной поездкой в Петербург по делу об опеке, решение которого и стремятся затянуть его противники. Его последующая женитьба на дочери Ляховского Зосе – отчасти дело рук Половодова, использующего слабоволие и бесхарактерность Привалова для дальнейшей беспрепятственной эксплуатации Шатровских заводов
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.