Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [51]
Специфика изображения наследственности и вырождения в «Приваловских миллионах» заключается, как сказано выше, в том, что от эпистемологической глубинной структуры, которой рассказчик и персонажи в начале истории приписывали возможность моделировать действительность, в конце ничего не остается. Наследственность и вырождение предстают во всей «абсурдности» (в результате сведения к абсурду) априорных универсалий, которые обосновывают действительность, при этом сами обоснованию не поддаваясь. Весь фиктивный мир романа, включая протагониста Сергея Привалова, верит в существование и действенность концепций наследственности и вырождения, которые, таким образом, предстают неотъемлемыми составляющими общего знания (doxa) на Урале. Если учесть, что к началу 1880‐х годов теория вырождения еще не успела распространиться в России настолько, чтобы прочно войти в «уральскую доксу», то напрашивается вывод, что doxa, созданная Маминым-Сибиряком, восходит к литературе натурализма и возникает на интертекстуальном фоне творчества Золя[515]. Однако развитие романного сюжета сводит предполагаемый дегенеративный процесс к абсурду: Привалов не только не деградирует сам, но и обзаводится здоровым потомством. Таким образом, концепция вырождения разоблачается как фиктивная модель, якобы позволяющая обнаружить в жизни, особенно в патологической ее стороне, смысл, которого в них на самом деле нет. В конце романа остается лишь власть чистого случая, которым и определяются события, не укладывающиеся в теорию и не поддающиеся научной интерпретации.
Контрфактуальное разоблачение фантазматической природы дегенерации происходит не в последнюю очередь путем обращения к эпистемологическому полю наследия[516], в котором биологическое понятие наследственности переплетается с юридической категорией наследства[517]. Как убедительно показал Карлос Лопес-Бельтран, выражение биологической идеи наследственности в форме существительного (лат. hereditas, фр. hérédité, англ. heredity, нем. Vererbung) – это черта XIX столетия, «овеществляющего» таким образом известную со времен Античности аналогию между передачей имущества или титулов и передачей телесных и нравственных качеств из поколения в поколение[518]. В медицинской традиции Аристотеля, Гиппократа и Галена этой аналогией пользовались при описании наследственных болезней, причем употребительной была лишь форма прилагательного (haereditarii morbi)[519]. После 1830 года французские врачи впервые используют существительное hérédité в контексте новых физиологических теорий, придав этому понятию онтологический аспект, которым оно прежде не обладало:
Эта замена прилагательного существительным указывает на переход от аналогии (или метафоры) к прямому, онтологическому признанию референта соответствующего понятия. Иными словами, этот сдвиг знаменует собой завершение процесса реификации, начавшегося, быть может, за много веков до этого (когда греческие врачи взяли на вооружение термин «наследственный»)[520].
Этот «эпохальный сдвиг»[521] от метафорического употребления понятия «наследственный» к причинно-следственной объяснительной модели «наследственность» в медицине и биологии XIX века совершается и в России. Как и в Германии и в Англии[522], происходит это лишь в 1870‐х годах в связи с восприятием эволюционной теории Дарвина. Так, если в 1830‐х или 1850‐х еще говорят о «наследственном помешательстве»[523], то начиная с 1870‐х годов все чаще можно встретить понятия «наследственность» или «закон наследственности»[524]. Теория вырождения, ставшая главной движущей силой распространения концепта наследственности[525], способствует развитию российской науки о наследственности, из рядов которой на рубеже веков выйдут такие всемирно признанные специалисты, как Исаак Оршанский[526].
Обращение к научной концепции наследственности в «Приваловских миллионах» примечательно тем, что Мамин-Сибиряк «обращает вспять» историческое развитие этой идеи, вкратце обрисованное выше. Текст возвращает понятию наследственности, ставшему катахрезой, или мертвой метафорой, его первоначальную полисемию путем нарративного соединения с его nomen proprium, наследством. Такое «возрождение» научной метафоры, уже не воспринимаемой в качестве таковой[527], раскрывает, с одной стороны, ее исходную роль аналогической вспомогательной конструкции и, с другой стороны, неустойчивый и неопределенный онтологический статус закона наследственности. В конце истории бесследно рассеивается и порченый «генетический», и денежный капитал последнего Привалова; интриги вокруг приваловского наследства, сплетенные в расчете на приваловскую наследственность, и соответствующие стратегии терпят крах. Действия, в основе которых лежит концепция наследственности (и потому сама эта концепция), сводятся к абсурду, т. е. разоблачаются как сверхсемиотизация.
Возвращение от моносемичного понятия наследственности к полисемичному удается Мамину-Сибиряку не в последнюю очередь благодаря использованию одного и того же существительного – «наследство» – как в прямом значении, так и в переносном смысле биологической наследственности. Присутствие в тексте существительного «наследственность» и прилагательного «наследственный», передающих в русском языке XIX века биологизацию идеи наследования, свидетельствует о том, что речь идет не о (новой) катахрезе, а о сознательном использовании полисемии
