Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [55]
Однако развитие сюжета, в котором успех или неудача персонажей не зависят от их личной жизненной силы, ставит под сомнение и этот структурный элемент романа о вырождении. Костя Бахарев в какой-то момент оставляет заботы о судьбе Шатровских заводов. Половодов тоже не может вечно строить козни; в конце концов он накладывает на себя руки. Символом непостижимых, хаотичных сил, с которыми не способны совладать персонажи, не в последнюю очередь выступают петербургские власти (контрольные ведомства, горный департамент, дворянская опека, министерство и Сенат): за ними в вопросе о приваловском наследстве остается последнее слово, и на них пытаются повлиять и Привалов, и Половодов. Эти инстанции, о которых постоянно говорится, но которые никогда не изображаются напрямую, принимают решения, подобные приговору высших метафизических сил[554]. В таком мире, где горизонт человеческого восприятия ограничивается контингентностью, которую следует фаталистически принимать, нарратив о вырождении с его телеологической причинностью теряет всякие основания.
Роман «Приваловские миллионы», нанесший повествованию о дегенерации своеобразный «смертельный удар», знаменует собой лишь окончание первой, преимущественно внутрилитературной фазы российского дискурса о вырождении. С появлением российской психиатрии как научной дисциплины в середине 1880‐х годов начинается новая, теперь уже интердискурсивная волна русских повествовательных текстов о вырождении, основанных на тесном взаимодействии литературы и психиатрии и стремящихся дать нарративно-медицинскую интерпретацию модерна как «нервного века» (гл. IV.1–3).
IV. Нервный век. Вырождение, неврастения и эпоха модерна
Отпрыск угасающего рода Арсеньевых Антон, главный герой романа А. В. Амфитеатрова «Восьмидесятники» (1903) – этой энциклопедии русской жизни 1880‐х годов, – так рассуждает о распространении понятия «вырождение»: «Теперь вошел в моду и повсюду в ходу термин „вырождение“; повторяют его при каждом сомнительном психическом случае и суют кстати и некстати в объяснение каждой нравственной аномалии»[555].
Несмотря на явную иронию по поводу злоупотребления диагнозом «вырождение», более характерную для рубежа веков, нежели для времени действия романа[556], цикл Амфитеатрова, отмеченный влиянием Золя, изображает становление и распространение концепции вырождения в России эпохи Александра III[557]. Если в конце 1870‐х – начале 1880‐х годов ведущую роль в формировании дискурсивного поля вырождения, или дегенерации, играла русская литература (гл. II и III), к которой вскоре присоединилась публицистика[558], то с середины 1880‐х главным движителем быстрого распространения дискурса о вырождении в России становится, как и в Западной Европе, психиатрия[559]. Русская психиатрия, институциональное становление которой приходится на 1880‐е годы, активно использует разработанную Б. О. Морелем и В. Маньяном концепцию вырождения (гл. II.1) в качестве универсального метода диагностики нервных и душевных заболеваний, а также «социальных патологий», таких как преступность[560], алкоголизм, проституция, сексуальные[561] и религиозные[562] отклонения.
Часть IV настоящей книги посвящена одному из главных аспектов дискурса о вырождении – взаимосвязи модерна, неврастении и дегенерации[563]. В этой главе показано, как русская психиатрия и литература, теперь непосредственно взаимодействующие друг с другом, используют соответствующие нарративные структуры для изображения и интерпретации модерна как «нервного века» (Р. фон Крафт-Эбинг). В главе IV.1 рассматривается широкий контекст распространения биомедицинских дискурсов в России конца царской эпохи, а также современные научные дискуссии и поясняется роль теории вырождения в становлении русской психиатрии. При этом особый акцент делается на соединении понятий вырождения и «нервной слабости», под знаком которого в России воспринимают учение Джорджа Миллера Бирда о неврастении. Как и в немецкой и французской психиатрии конца XIX столетия, функциональное ослабление нервной системы нередко воспринимается русскими психиатрами как симптом усиливающегося, потенциально ведущего к дегенерации нервного истощения. В этом контексте неврастения оказывается уже не функциональным заболеванием развитой цивилизации, а одним из первых симптомов коллективного вырождения.
Часть российских психиатров, особенно представители возглавляемой П. И. Ковалевским харьковской школы, используют нарратив о неврастении и дегенерации с намерением вписать психиатрию в консервативный, антимодернистский политический дискурс эпохи Александра III и обосновать его с медицинской точки зрения. Повествовательная модель индивидуальных дегенеративных процессов переносится на российскую культуру в целом, причем отправная точка «эпидемического» распространения неврозов, психозов и социальных отклонений усматривается в «Великих реформах» 1860‐х годов. Интерпретационная сила психиатрии во многом проистекает из способности сводить всю сложность социальных феноменов модернизации и ее негативных последствий к простой медицинской объяснительной схеме, позволяющей «обуздать» и преодолеть подобные явления.
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.