Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [112]
– Слопаете все отечество, а благодарных потомков пустите по миру… И на это есть закон, и, может быть, самый страшный: борьба за существование. Оберете вы все Зауралье, ваше степенство. ‹…› С одной стороны, хозяйничает шайка купцов, наживших капиталы всякими неправдами, а с другой стороны, будет зорить этих толстосумов шайка хищных дельцов. Все это в порядке вещей и по-ученому называется борьбой за существование…[1179]
Немаловажной чертой нарративного оформления, которое получает в «Хлебе» ложная посылка аргумента reductio ad absurdum, является наличие явных параллелей между романом Мамина-Сибиряка и похожими изображениями борьбы за существование в литературе натурализма. Невзирая на все культурно-исторические различия, «Хлеб» чрезвычайно близок к социальным романам 1890‐х годов, например к творчеству Вильгельма фон Поленца (в частности, к роману «Крестьянин» [ «Der Büttnerbauer»], 1895), изображающему упадок патриархально-общинного помещичьего хозяйства в Заэльбье как борьбу за существование с крупными промышленными предприятиями[1180]. Инсценировка уже знакомого художественного мира усиливает первоначальное впечатление, что в «Хлебе» концепция борьбы за существование тоже обладает функцией моделирования действительности.
Возникновение в контрфактуальной аргументации текста следствий, противоречащих исходной посылке, объясняется отсутствием механической причинности, обычно характерной для понятия борьбы за существование в литературе натурализма и позволяющей перейти от уровня обоснования к уровню проявления без «потерь на трение». По мере развития действия все чаще встречаются события, противоречащие известной логике борьбы за существование. Эпистемологические основы действительности обнаруживают свою хаотичность и неукротимость, не укладываясь в каузально-механическую структуру. Поэтому такие социальные процессы, как наступление капитализма, предстают процессами естественными. Персонажи «Хлеба» воспринимают борьбу за существование в качестве модели, позволяющей интерпретировать стремительно меняющуюся жизнь, и модель эта разоблачается как ошибочная семиотизация мира, который сам по себе лишен смысла.
Мамин-Сибиряк подрывает царящую в художественном мире веру в эпистемологическую действенность борьбы за существование, сталкивая такую точку зрения с необоримостью социально-экономических процессов, не поддающихся интерпретации при помощи какой бы то ни было научной модели. Неуправляемость капиталистических процессов наглядно показывается путем аналогического отождествления социальных и природных сил. Текст изобилует метафорами экономических процессов, которые касаются влияния капитализма и выступающего его «синекдохой» нового запольского банка, излучающего «магическую силу» и «гнетущую власть»:
Открытый в Заполье банк действительно сразу оживил все, точно хлынула какая-то магическая сила. Запольское купечество заволновалось, придумывая новые «способа» и «средствия». ‹…› И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы[1181].
Новый капиталистический строй предстает действием неукротимой природной силы: «Надвигалась какая-то страшная сила, которая ломала на своем пути все, как прорвавшая плотину вода»[1182]. В этой новой социально-экономической системе человеку отводится лишь роль «цифры», а деньги и капитал начинают жить своей жизнью, разворачивая собственную динамику, жертвой которой рано или поздно становится каждый:
Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. ‹…› В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу. ‹…› Нарастающий капитализм является своего рода громадным маховым колесом, приводящим в движение миллионы валов, шестерен и приводов. Да, деньги давали власть, в чем Заполье начало убеждаться все больше и больше, именно деньги в организованном виде, как своего рода армия. Прежде были просто толстосумы, влияние которых не переходило границ тесного кружка своих однокашников, приказчиков и покупателей, а теперь капитал, пройдя через банковское горнило, складывался уже в какую-то стихийную силу, давившую все на своем пути[1183].
В конечном счете человека порабощают капитал и природа – иными словами, силы, которыми, как ему казалось, управляет он сам[1184]. Сначала кажется, что иностранные спекулянты: поляк Стабровский, немец Штофф и еврей Ечкин, – составляют часть этой стихийной экономической силы. Все они внезапно, откуда ни возьмись появляются в Заполье в самом начале процессов преобразования и вводят новую деловую философию: «Если запольские купцы не знали, что им нужно, то отлично это знали люди посторонние, которые всё набивались в город. Кто они такие, откуда, чего домогаются – никто не знал»[1185].
Именно на эти «иностранные новшества» ориентируется Галактион, первым из русских предпринимателей осуществляя переход от русского купца старого типа к крупному капиталисту. Однако сюжет романа показывает, что в капиталистической борьбе за существование не может быть настоящих победителей, а бывают лишь проигравшие в экономическом процессе, законы которого, в сущности, непостижимы. Крупные капиталисты – натуры якобы сильные – обречены на гибель точно так же, как и «мухи» – мелкие торговцы. Галактион, Луковников и Стабровский теряют контроль над ходом собственных дел, которые зависят исключительно от удачи или невезения. Достаточно одного неверного решения или несчастного случая, чтобы запустить цепную реакцию, способную в кратчайшие сроки разрушить дело целой жизни:
В одном из своих эссе Н. К. Михайловский касается некоторых особенностей прозы М. Е. Салтыкова-Щедрина. Основным отличием стиля Щедрина от манеры Ф. М. Достоевского является, по мнению критика, фабульная редукция и «дедраматизация».В произведениях Достоевского самоубийства, убийства и другие преступления, занимающие центральное место в нарративе, подробно описываются и снабжаются «целым арсеналом кричащих эффектов», а у Щедрина те же самые события теряют присущий им драматизм.В более поздних исследованиях, посвященных творчеству Щедрина, также часто подчеркивается характерная для его произведений фабульная редукция.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.