Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века - [111]
Один знаменитый психиатр предсказал ему, что в период формирования с девочкой может быть плохо. У нее были задатки к острым нервным страданиям и даже к психической ненормальности. Это было тяжелое наследство от пьянствовавших и распутничавших предков по женской линии[1169].
Тогда обеспокоенный отец, начитанный в вопросах медицины и психиатрии[1170], решается на эксперимент. Он берет к себе Устеньку, дочь богатого купца Луковникова, чтобы та «передала» своей сверстнице Диде «русское» здоровье:
Может быть, присутствие и совместная жизнь с настоящей здоровою девочкой произведут такое действие, какого не в состоянии сейчас предвидеть никакая наука. Ведь передается же зараза, чахотка и другие болезни, – отчего же не может точно так же передаться и здоровье? Стабровский давно хотел взять подругу для дочери, но только не из польской семьи, а именно из русской. Ему показалось, что Устенька – именно та здоровая русская девочка, которая принесет в дом с собой целую атмосферу здоровья[1171].
Как это часто бывает в его романах, Мамин-Сибиряк вновь сводит к абсурду медицинскую концепцию своего времени – теорию психической (ментальной) «заразительности» – в целях разоблачения ее иллюзорного характера. Начиная с 1870‐х годов в России распространяются социально-психологические теории умственной и моральной «заразительности», пришедшие из Франции: folie à deux и contagion morale превращаются в «нравственную заразу» и «психическую заразительность»[1172]. На основе чрезвычайно смутной теории внушения утверждается, будто чувства и мысли, подобно вирусам и бактериям, могут передаваться от человека к человеку и распространяться, принимая форму эпидемии[1173]. Мамин-Сибиряк словно бы доводит концепцию заразительности до абсурда: Стабровский надеется, что передаваться может и здоровье, однако его эксперимент терпит неудачу. Близость к Устеньке не оказывает никакого благотворного воздействия на здоровье Диди, чье развитие обнаруживает типичную для клинической картины вырождения дисгармонию между способностями и психофизическими качествами:
Девочке было уже пятнадцать лет, но она плохо формировалась и рядом с краснощекою и здоровою Устенькой походила на какую-то дальнюю бедную родственницу, которую недокармливают и держат в черном теле вообще. Но зато ум Диди работал гораздо быстрее, чем было желательно, и она была развита не по годам[1174].
Однако все это отнюдь не подтверждает теорию вырождения[1175], с которой в мире Заполья, в отличие от узловского общества в «Приваловских миллионах», знакомы лишь образованные представители высшего общества[1176]. С одной стороны, Стабровский и сам сомневается в онтологическом статусе вырождения, видя в нем лишь результат определенного умонастроения. Обнаружив признаки предполагаемого вырождения и у польского жениха Диди, Стабровский вынужден признать, что виной такой оценке, должно быть, его собственная точка зрения, обусловленная возрастом:
Стабровскому казалось, что в молодом пане те же черты вырождения, какие он со страхом замечал в Диде. Впрочем, в данном случае старик уже не доверял самому себе, – в известном возрасте начинает казаться, что прежде было все лучше, а особенно лучше были прежние люди. Это – дань возрасту, результат собственного истощения[1177].
С другой стороны, несмотря на отсутствие явного выздоровления или улучшения состояния Диди, ее беременность соотносится с кончиной отца таким образом, что становится очевидным преобладание вечного элементарного круговорота жизни и смерти над нарративом о вырождении, означающим нездоровое нарушение этой цикличности. В момент смерти Стабровского читатель узнает о беременности его дочери. Рассказчик комментирует это совпадение «элементарных» событий, напоминающее о романе Льва Толстого «Анна Каренина» (часть 5, гл. XX): «‹…› смерть сменялась новою жизнью»[1178].
Перенос нарратива о наследственности и вырождении в побочную линию «Хлеба» подчеркивает утрату его прежней повествовательно-технической функции и контрастирует с тем структурным потенциалом, который обнаруживает в романе концепция борьбы за существование. Используя стратегию, напоминающую о «Приваловских миллионах» (гл. III.3), в «Хлебе» Мамин-Сибиряк сначала прибегает к вышеописанной натуралистической инсценировке борьбы за существование, а затем сводит ее к абсурду, демонстрируя тем самым противоречивость подобной картины мира. Ложная посылка этого художественного воплощения приема reductio ad absurdum заключается в том, что текст сначала кажется построенным на основе элементарного нарратива о социальных взлетах и падениях, управляемых незыблемым законом природы. Подобно теории вырождения в «Приваловских миллионах», концепция борьбы за существование выступает научной моделью интерпретации мира, выполняющей в художественном мире «Хлеба» (иллюзорную) функцию предвосхищения и моделирования действительности. Нарратив этот позволяет рассказчику и персонажам не только толковать происходящее, но и предсказывать дальнейший ход событий. Внезапное вторжение капитализма в Заполье и прилегающие районы интерпретируется как борьба между сильнейшими (новыми капиталистами) и слабейшими (старыми купцами), причем победа первых, воспринимаемая как логическое следствие закона природы, не подлежит никакому сомнению. Один из носителей биологического знания в художественном мире романа, доктор Кочетов, выступает популяризатором теории борьбы за существование, объясняя невежественным Галактиону и Устеньке, что изменения в деловой жизни Заполья следует объяснять в соответствии с этой схемой:
