Выходим на рассвете - [17]

Гомбашу нелегко было командовать своим маленьким войском, в котором пятнадцать человек представляли семь национальностей. Но труднее всего ему приходилось с его двумя евреями, впрочем, им-то, беднягам, приходилось потруднее, чем ему. Оба уже в годах, тщательно соблюдавшие установления своей религии, они были только что призваны и еще не притерпелись к условиям военной службы. Первую неприятность из-за них Гомбаш получил, когда всех вновь прибывших повели мыться и стричься. Обнаружилось, что оба правоверных иудея умудрились сохранить пейсы. Гомбаш махнул на это рукой. Но когда после мытья и стрижки роту выстроили для осмотра, Гомбашу влетело от фельдфебеля:

— Почему у вас солдаты с лохмами?!

— Это евреи. Так им велит их бог.

— В армии для всех один бог — устав! Остричь немедленно!

Строй распустили, и Гомбаш повел носителей пейсов к солдатскому парикмахеру, приказал:

— Остричь наголо!

— О, господин унтер-офицер! — взмолились оба. Умоляем вас оставить нам хотя бы маленькие пейсы!

— Вы боитесь взысканий от Иеговы? Но я-то вашему богу не подчинен, а вот фельдфебелю — да. Вы хотите, чтобы из-за вас я хлопал глазами перед фельдфебелем?

— О нет, господин унтер-офицер! Вы добрый человек, мы не хотим, чтобы вам было плохо из-за нас! — в один голос заявили оба ревнителя пейсов и подставили свои головы под машинку парикмахера. Но каждый, когда стрижка была окончена, взял по одному локону и бережно спрятал: все же, какие ни на есть, пейсы остались при них.

С этими двумя Гомбашу было достаточно хлопот и позже. Раздавалась команда: «На молитву!» — и все становились на колени. Все, кроме двоих евреев, считавших, что это запрещает их вера. И снова Гомбаш получал нагоняй. Получал и за то, что они отказывались есть, когда в рационе была свинина. Однако к тому времени, когда полк был отправлен на позиции, двое правоверных понемножку вошли в компромисс со своим грозным богом, который, очевидно, все-таки учел состав солдатского меню.

…Зима пятнадцатого года. Карпаты, наступление, в которое погнали полк, едва он прибыл на передовые позиции. Губительный огонь артиллерии русских, глубокие снега, холодные ночи… Уже в первые дни чуть не половина солдат выбыла из строя — кого ранило, кто был убит, кто обморожен. Когда начинался бой, особенно если нужно было продвигаться под огнем, довольно быстро многие исчезали из виду, трудно было понять, куда они делись, — и наступать дальше было не с кем. Но вечером, когда устанавливалось затишье и приезжала полевая кухня, возле нее собирались все, и допытаться, где таился во время боя тот или иной солдат, было трудно. Когда Гомбаш, с которого взыскивали за то, что его подчиненные терялись, начинал выяснять, кто же где скрывался, среди них возникала настоящая свара: австрийцы и немцы укоряли венгров, венгры — словаков и чехов, каждый в свою очередь оправдывался тем, что ему не нужно больше, чем другим.

Бои шли с переменным успехом. Полк, в котором служил Гомбаш, то продвигался, то стоял, то отходил — к тому времени русские уже начали наступать. Только к концу зимы наконец вся эта кутерьма утихла: полк, как и вся австро-венгерская армия, утомленная трехмесячными боевыми действиями в заснеженных Карпатах, зарылся в окопы, тем более что и русские тоже, видно, выдохлись в этих маневренных боях. Гомбаш к этому времени, хотя и не получил повышения в чине, был повышен в должности. Его назначили командиром взвода, так как офицеров не хватало. Его предшественник лейтенант Шоплаи, весьма обрадованный тем, что его слегка ранило в руку, поручив Гомбашу командовать, отправился на перевязочный пункт и не вернулся.

Новое назначение Гомбаш принял довольно спокойно: он уже поднаторел в военном деле, да и солдаты, с которыми он старался ладить и не «завинчивать гайки» дисциплины без нужды, его слушались. Через некоторое время Гомбаш, к своему удивлению, получил медаль «За храбрость», хотя и не очень старался храбрость проявлять. Однако родителей и Эржику о своей награде известил с гордостью. В ответ он получил письмо из дома, в котором отец сообщал: «Меня на службе поздравили с твоей медалью все». А мать дописала: «Бог с ними, с наградами, сынок! Не гонись за ними, береги свою жизнь, нужную не только тебе, но и нам». Эржика же прислала письмо, начинавшееся восторженно: «Мой витязь!» — и кончавшееся словами: «Поскорее приезжай с этой противной войны ко мне».

Последнее письмо Эржики Гомбаш успел получить в начале лета пятнадцатого. Как и раньше, она писала, что ждет, тоскует, верна. А вскоре пришло письмо от матери. Она с тревогой сообщила, что у Эржики появился поклонник — сын владельца магазина готового платья, госпожа Лошонци благоволит к нему и уже поговаривает о помолвке, а это означает, что она сумела склонить на это дочь. «Напиши Эржике немедленно, — предупреждала мать, — не дай сбить ее с толку».

Он не успел написать ни матери, ни Эржике: началось русское наступление. Да и могло ли его письмо сыграть решающую роль? Известно, как Эржика покорна матери…

Наступление застало Яноша и его сослуживцев на тех же позициях, на которых они находились еще с зимы, — в окопах, тянувшихся по лесистому склону вдоль долины с крохотной, но шумной речонкой. Долгое время на этих позициях им жилось спокойно — русские были по ту сторону долины. Но вот справа, из-за гор, стали доноситься раскатистые звуки канонады.