Выходим на рассвете - [19]

Так унтер-офицер Гомбаш оказался в русском плену вместе со своими солдатами. Правда, потом, после всяких пересортировок и перемещений, он потерял их всех из виду.

…Вот уже второй год, как Гомбаш в плену. Побывал в разных лагерях, и наконец его привезли в Ломск. Сибирь оказалась не такой уж страшной. Только вот зима очень холодная, трудно привыкнуть. Хорошо бы раздобыть здешние теплые сапоги, прессованные из овечьей шерсти, какие выдают караульным солдатам, когда они заступают на пост. Русские называют эти сапоги — пимы. Их можно купить на городском рынке или, как здесь говорят, на базаре. Хорошо бы купить… Казенные ботинки и гетры, еще те, в которых воевал в Карпатах, не спасают от холода, в сильный мороз в них пробыть вне помещения можно не более пяти минут — ноги коченеют. Но купить пимы, к сожалению, не на что. Нужны русские деньги, а как их заработаешь? Если бы иметь какое-нибудь ремесло, как некоторые пленные. Но, увы…

* * *

О чем не передумаешь долгой зимней ночью, когда не спится? В такие бессонные часы, теснясь, обступают воспоминания. Меж ними кое-где проталкиваются мысли о будущем. Выдвигаются вперед, настойчиво заявляя о себе, сожаления о собственных ошибках и неудачах. Тихим шагом подходят, стараясь быть на виду, надежды… Все смешивается в часы ночных раздумий в непрерывно нарастающей толпе мыслей: малое и большое, только свое и общее, далекое и близкое, грустное и радостное…

Так и Яношу в эту январскую ночь думалось о многом, обо всем… Только что наступил новый, тысяча девятьсот семнадцатый год. Что принесет он? Пока не видно конца войне. Миллионы людей покорно идут в ее ненасытную пасть…

Август четырнадцатого. А сейчас — январь семнадцатого. Два с половиной года, как покинут родной Вашварад… С тех пор как попал в плен, близкие ничего не знают о нем, как и он о них. Говорят, через международный Красный Крест можно получить весточку. Уже давно заполнена и сдана карточка Красного Креста. Но вестей с родины все нет. Да и можно ли надеяться?

«Больше других тревожится, конечно, мама, — думал Янош. — А Эржика?.. — Встало перед глазами: их последний вечер, ночной сад, Эржика в белом платье у калитки… — Что теперь с нею? Хотя бы помнит обо мне? А может быть…»

Ревнивая мысль, пришедшая уже не впервые, на этот раз, к его удивлению, не вызвала такой боли, как прежде. Время приглушает боль. Не исключено, что мать Эржики уже устроила судьбу дочери. Известно, как та покорна ей…

В бесконечно длинные зимние ночи, когда за бревенчатой стеной барака завывал вьюжный ветер и шелестел летучим снегом о промерзшие оконные стекла, многое передумал Янош, многое вспомнил. Родина, ее равнины, голоса горлинок по утрам — здесь, в Сибири, он не слышал их ни разу. А в Вашвараде горлинки летом начинали петь с рассвета, — начинала одна, ей откликалась другая, и казалось, все сады города населены этими вольно живущими собратьями домашних голубей. В саду родного дома, помнится, всегда жили палево-коричневые горлинки, их гнезда были где-то высоко на ветвях старого клена в дальнем углу сада, но петь горлинки прилетали поближе к окнам, словно старались разбудить людей пораньше. Горлинки, горлинки… На родной земле, в милой сердцу Венгрии нет, пожалуй, ни одного сада, ни одной рощи, где не жили бы эти птицы. Даже в Сольноке неподалеку от казармы заводили свою всегда одинаковую песню горлинки и пели, пока их не вспугивал горнист, начинавший играть побудку. С тех пор как попал на фронт, горлинок ни разу не пришлось услышать. Голос горлинки — голос родины… А сейчас слышен только сердито свистящий сибирский ветер. Наверное, было бы легче, если бы здесь, в лагере, нашелся кто-нибудь из родных мест. Правда, один есть, и даже старый знакомый. Но это случай особый… С этим вашварадским судьба свела в плену впервые еще до лагеря.

Глава пятая

…Это было, когда Яноша, в числе других пленных, после нескольких дней пешего пути в тыл привели наконец к станции, где предстояло грузиться в эшелоны. Еще не один день пришлось ждать, пока наступит черед отправиться в загадочную Россию. Составы подавали ежедневно, но пленных скопилось много тысяч. Ожидание с каждым днем становилось все невыносимее: спать приходилось под открытым небом, на голой земле, помыться было негде. Вши ели поедом. Когда подавали состав, его брали штурмом. Офицерам предназначались классные вагоны, соответственно их званиям. Солдатам и унтерам — теплушки. Узнав, что такие вагоны по-русски называются телячьими, пленные именовали их соответственно, кто — кальбвагенами, кто — кальквагенами, потому что вагоны изнутри были забрызганы известью, очевидно, для дезинфекции. Называли эти вагоны и калвагенами — когда оказывалось, что их подали невычищенными после лошадей или скота.

Однажды ночью подали очередной состав и для той партии пленных, в которую входил Янош.

Русский конвой пытался удержать порядок, но сразу же началась давка. Яноша, стиснутого со всех сторон, вынесло к классному вагону. Было темно, кто-то свирепо орал: «Только для офицеров!» Но сзади продолжали напирать, и Яноша прямо-таки вбросило по ступенькам в вагон. Он примостился на полу между скамьями и, как только поезд тронулся и суета затихла, заснул. Проснулся он на рассвете. Эшелон стоял. Все в вагоне еще спали. Только лежавший на нижней полке, возле которой пристроился на полу Гомбаш, пошевеливался под шинелью со звездами обер-лейтенанта на петлицах. Гомбаш сначала не разобрал, чем этот человек занимается, но вскоре понял: ищет вшей — и со злорадством подумал: «Для вши — все равны, она не различает чинов и званий».