Выборы строгого режима: Как российские выборы стали невыборами, и что с этим делать? - [129]

«Это важно, — продолжает Орешкин, — или мы исходим из некоторого международного стандарта (по умолчанию основанного на европейском социокультурном базисе), или мы допускаем, что единого, универсального и глобального CLT нет и у разных обществ понятие о норме свое. Я не знаю решения, но мне кажется, в любом случае тема заслуживает отдельного небольшого обсуждения. Очевидность зависит от устройства очей, а очи нам задает социокультурная среда, которая нас вырастила и воспитала.

В Хивинском ханстве XVIII века CLT сильно отличалось от британского. В советской России это явление было наполнено радикально иным содержанием по сравнению с европеизированной дореволюционной юриспруденцией. С разговорами о „революционном правосознании", о „царице доказательств", о „суровом народном суде". Советское CLT откатилось на несколько столетий назад. И вернуться к „нормальному" (европейскому или международному) правосознанию оказалось гораздо труднее, чем нашей демократической братии мыслилось в „лихие девяностые". Лично я это очень близко и конкретно наблюдал как раз на примере выборов, когда тетеньки и дяденьки в избирательных комиссиях разного уровня (чем ниже и чем провинциальнее, тем откровеннее!) ничуть не стесняясь, смело подправляли результаты голосования в „полезном", с их точки зрения, патриотическом направлении. И мало ли что там в законе „Об основных гарантиях…" понаписано! Одно дело бумага с параграфами, и совсем другое — жизнь. CLT в Москве и в Чечне — две очевидные разницы, и как с этим быть, я не очень понимаю.

Вопрос в том, почему одни социокультурные среды принимают электоральный авторитаризм" как норму, а другие сопротивляются. Не будем далеко ходить за примерами: выборы есть и в Туркмении, и в Чечне, и в Беларуси — но каждому понятно, что они функционируют существенно иным образом, нежели в Британии или в Германии. Туркмения и Чечня являются девиацией по отношению к общеевропейскому стандарту или свой отдельный стандарт? Истина где-то между верой в институты и верой в традиции. Не сказать, что посредине — а скорее все-таки ближе к глобализации, универсализму и институционализму.

Тут есть непостижимая моему слабому рассудку грань: с одной стороны, явное упрощение в виде кондового формализма с примесью институционализма (им грешат юристы, убежденные, что стоит принять правильные законы, учредить правильные институты и Конституцию — и все само собой наладится), а с другой стороны, аналогичное по кондовости упрощение в виде примордиализма (это уже скорее болезнь нашего брата географа, который привык наблюдать, как одни и те же (по названию) институты — парламент, пресса, выборы и пр. — искажаются и выворачиваются наизнанку при попадании в разную социокультурную среду). География есть наука о территориальном разнообразии, а юриспруденция, похоже, как раз наоборот, о приведении правовых норм под единый стандарт.

Проще всего всё свести к примордиальному шаблону XX века — мол, азиаты/басурмане/дикари, что с них взять… Но мешают примеры лукашенковской Беларуси и особенно гитлеровской Германии (ведь великая европейская культура — и как легко он свернул ей шею!) С другой стороны — Сингапур, Южная Корея и Япония. Хотя двум последним повезло оказаться под американской оккупацией и под связанным с ней насильственным внедрением англо-американских правовых институтов. Кстати, весьма интересен пример японского парламента, где в первые годы насмерть резались друг с другом разные самурайские кланы — и оккупанты их разнимали, покуда те не усвоили новые правила.

Аналогично с Косовом, где вполне турецкий (более чем диковатый) политический ландшафт понемногу как-то свыкся с европейскими правилами — но опять же под силовым контролем Запада. То есть мне (которому вроде бы, как географу, надлежит быть скорее примордиалистом и вслед за Киплингом повторять, что Запад есть Запад, Восток есть Восток и вместе им никогда не сойтись) все-таки кажется, что в XXI веке институты — особенно при наличии внешних сдерживающих факторов — оказываются сильнее традиций.

Тут есть потенциал для углубленного рассмотрения этого вопроса как минимум с двух точек зрения.

Во-первых, сама Россия целиком, при взгляде сверху, как некоторый правовой комплекс промежуточного статуса, где бьются две инстинктивные системы приоритетов (две „очевидности"), причем поочередно верх берет то условно „европейская" очевидность (это ельцинская Россия 90-х, Россия крупных постиндустриальных городов), то, опять же условно, „азиатская", „кадыровская", где преобладают приоритеты глухой провинции с привкусом Средних веков.

Во-вторых, Россия „внутренняя", глубоко неоднородная и конфликтная в смысле доминирующих в разных социокультурных средах самоочевидных установок. И это уже не юридический момент, а чисто политологический: самоочевидный приоритет сохранения единого политического пространства толкает страну к тоталитарной модели с гиперцентрализацией и единоначалием, к ущемлению и оскудению прав регионов — и в итоге к деградации права, выхолащиванию Конституции, маргинализации, самоизоляции и, в конце концов к тому, что мы имеем на сегодня. (Не говоря уже про макроэкономику.) А пришедшая с Запада демократизация, наоборот, создает условия для экономического роста самоуправляемых городов, подъема уровня жизни на местах — но автоматом влечет за собой явные риски распада на феодальные княжества под руководством самовластных товарищей типа Кадырова или многочисленных лили-Путиных, а вовсе не европейски мыслящих интеллигентов типа А. Д. Сахарова или Б. Е. Немцова…