Выбор оружия - [77]

Он только начал колебаться, а в мозгу уже теснились десятки доводов против неразумной связи с этой девицей. Он ужаснулся: надо же было так усыпить свою природную осторожность, ведь он чуть не влип в дурацкую историю.

И снова, как в тот первый вечер, она была ошарашена внезапным ослаблением его натиска: что за нелепость, просто необъяснимая и никак не вяжется со всем, что только что было, и с тем, чего следовало ожидать.

Ему стало стыдно перед ней.

— Я не подумал, — он не узнал собственного голоса, — что вы… ну, что у вас ни с кем этого не было.

Это был только предлог; но раз уж он высказал его вслух, это служило оправданием его колебаний. Он даже умудрился додуматься, что проснувшаяся воля действует не только в его, но и в ее интересах.

В глазах Марго застыло тоскливое недоумение.

— Неважно, Арнолд. Я люблю вас, понимаете.

И он подумал: неужели и она безотчетно искала предлогов и оправданий? Но Марго добавила:

— По-моему, я влюбилась задолго до того, как вы меня заметили.

Но это признание, далеко выходящее за рамки минутной встречи, обращение по имени, которое напомнило ему о всяческих обязательствах, вконец разрушило непринужденную случайность — все то, что позволяло ему чувствовать себя свободно.

— Об этом нельзя не думать, милочка. — Он натянул ей на грудь тонкий шелк, словно отгораживаясь от соблазна, и нежно поцеловал.

Но по пути домой мысль о пленном, что заставила его так неловко обратиться в бегство, не принесла ему облегчения. Морщась, он сравнивал свою жалкую возню в темноте — символ всей его здешней жизни — с тяжким испытанием, выпавшим на долю Фрира; там, в ночи, исходя потом и кровью, пленный должен был выстрадать решение, единственно правильное с его точки зрения, каким бы ошибочным оно ни казалось Томасу. Это была настоящая трагедия. А у него, если хотите, все превращалось в фарс.

Он плохо спал и поднялся с зарей. Надо как можно скорее кончать со всем этим. Из запертого ящика прикроватного столика достал экземпляр условий, которые ему предложили выдвинуть, и по притихшей зоне пошел в лазарет.

Рука часового шлепает по ремню, когда он делает на плечо при виде Томаса и поворачивается на своем посту; гулко отдаются шаги в пустой приемной, в тишине звуки особенно громки. С минуту он нерешительно медлит у двери лазарета, потом отодвигает засов и входит.

Фрир выглядит ужасно, щеки и подбородок заросли рыжеватой щетиной, отчего кажется, что прошедшая ночь отбросила его назад, к тому состоянию, в каком его привезли. Рядом на стуле груда окурков; ага, значит, решение принято, и именно такое, как надеялся Томас. Фрир ни за что бы не выкурил сигарету, если бы намеревался отклонить его предложение.

Несколько минут оба молчали. Томас протянул документ.

— Увидите, это почти то, на что вы могли надеяться.

Фрир прочел документ, точнее проглядел. Видно, и ему хотелось покончить как можно скорее.

— Я должен подписать?

— Пожалуй, это мысль. В конце концов мы, как и вы, берем на себя обязательства. Я тоже подпишу. —

Он вынул из кармана самописку. — Хотите прочитать внимательнее?

— Зачем? Чтобы сохранить иллюзию полноправного участия в сделке? Чтобы было похоже на ваши знаменитые контракты, заключенные по доброй воле?

Он долго держал ручку, лежа с закрытыми глазами и горько сжав рот. Потом — резкий росчерк пера. Когда он протянул назад бумагу, Томаса поразила ненависть, горевшая в светлых глазах.

— Теперь убирайтесь! — сквозь стиснутые зубы. — Убирайтесь и оставьте меня в покое!

Возвращаясь к себе завтракать — слуга приносил утром еду на дом, — он сжимал в руках реальное доказательство успеха и мог, наконец, позволить себе самодовольно улыбнуться. Сегодня радость его не была омрачена жалостью, как вчера ночью, когда выбор был хоть и предрешен, но еще не сделан, и Фрир мог избежать западни, куда его завлекли, сыграв на его лучших чувствах. Теперь этот человек уже не казался Томасу таким грозным противником. Это несколько умаляло победу, зато придавало уверенность в себе. На протяжении своей карьеры он несколько раз был на грани того, чтобы подать в отставку в знак недоверия к режиму, которому служил. Теперь он увидел воочию, что бывает, если человек доводит до крайности оппозицию к тому обществу, в котором живет: наступает время, когда и новая вера покажется сомнительной, и в конце концов человек столько раз меняет убеждения, что и следа не остается от чести и совести. Он, Томас, может поздравить себя с тем, что всегда держался в границах дозволенного законом протеста.

5

Накануне Томас отослал рапорт о согласии пленного участвовать в переговорах о перемирии. Теперь оставалось только ждать, что прикажут делать дальше. Пленного, вероятно, отправят под конвоем в Рани Калпур, чтобы проинструктировать, прежде чем послать в джунгли; Томас рассчитывал его сопровождать: вполне логично, если именно ему поручат завершить намеченный план. По правде сказать, он надеялся, что благодаря роли, которую он сыграл в этом деле, ему уже не придется возвращаться в Кхангту и на его место назначат другого.

А пока что можно было с удовольствием вспоминать, что где-то в верхах циркулирует толковый отчет о благополучном исходе допроса.