Введение в гражданскую войну - [9]

экзистенциально плодит экономику в течение всего своего пути, который можно проследить с XII века, с создания первых местных дворов. Как совершенно верно отметил Элиас, превращение воинов в придворных служит архетипическим примером такого внедрения экономики, чьи вехи прослеживаются от кодекса придворного поведения XII века до этикета Версаля, первого масштабного воплощения полностью спектакулярного[25] общества, где все взаимоотношения идут через образы, и всё это с помощью учебников по учтивости, предупредительности и хорошему тону. Насилие, а вскоре и все прочие формы непринуждённости, лежащие в основе существования средневекового рыцаря, постепенно приручаются, то есть изолируются, выводятся из обихода, признаются нелогичными, и в конце концов подавляются под действием насмешки, «нелепости», постыдности страха и страха стыда. Распространяя это внутреннее сдерживание, этот страх непринуждённости, Государство смогло создать экономический субъект и удерживать каждого в рамках своего Я, то есть своего тела, извлечь из каждой формы-жизни голую жизнь.

примечание β: «Теперь поле боя в каком-то смысле перенесено вовнутрь индивида. Некоторые из противоречий и страстей, ранее находившие непосредственное выражение в борьбе одного человека с другим, теперь должны разряжаться в его душе. […] Но запретные для непосредственного проявления в отношениях между людьми влечения и аффекты теперь всё чаще ведут не менее ожесточенную борьбу внутри индивида – борьбу, направленную уже против этой контролирующей инстанции. Такое полуавтоматическое противоборство человека с самим собой далеко не всегда находит счастливое разрешение» (Норберт Элиас, «О процессе цивилизации»)¹⁵.

Как было заметно на протяжении всего «Нового времени», у созданного в результате такого вживления экономики индивида внутри существует разлом. Из него-то и сочится голая жизнь. И все его действия сплошь в трещинах, расколоты изнутри. Никакая непринуждённость, никакое принятие не пробьётся там, где свирепствует государственное миротворчество, война на уничтожение, ведомая против гражданской войны. На месте форм-жизни мы найдём здесь, почти как в пародии, одни лишь субъективности, непомерно разросшееся, разветвлённое перепроизводство субъективностей. И в этой точке сходятся беды и экономики, и Государства: гражданская война укрылась теперь в каждом, современное Государство направило каждого на войну с собой. Из этого мы и исходим.

40 Основополагающее действие нового Государства – то есть не первое, но без конца повторяемое – это учреждение того самого ложного разделения между общественным и частным, между политикой и моралью. Так оно раскалывает тела, дробит формы-жизни. Движение, разделяющее внутреннюю свободу и внешнюю подчинённость, нравственную интериорность и политическое поведение, соответствует установлению голой жизни как таковой.

примечание: Цена за гоббсову сделку между подданным и сюзереном известна на практике: «Я меняю свою свободу на твоё покровительство. Взамен моего полного внешнего повиновения ты должен гарантировать мне безопасность». И если сначала «безопасность» понимается как защита от угрозы смерти, которую несут для меня «другие», то по ходу «Левиафана» она приобретает совсем другой масштаб. В главе XXX читаем: «Но под обеспечением безопасности подразумевается не одно лишь обеспечение безопасности голого существования, но также обеспечение за всяким человеком всех благ жизни, приобретённых законным трудом, безопасным и безвредным для государства»¹⁶.

41 Государственная операция по нейтрализации упреждает по разные стороны разлома две призрачные, но чёткие и единодушные монополии: монополию на политику и монополию на критику.

примечание α: С одной стороны, Государство пытается присвоить себе монополию на политику, и пресловутая «монополия на законное насилие» – только грубый набросок этого. Потому что для монополизации политики нужно сперва низвести многогранное единство мира до нации, потом разложить эту нацию на население и территорию, расщепить органичность традиционного общества, чтобы подвергнуть оставшиеся фрагменты принципу организации, и наконец, низведя всё общество до «толпы, множества расщепленных атомов» (Гегель)¹⁷, явиться как творец, который придаст форму этой грубой материи, прозрачно руководствуясь при этом идеей Закона.

С другой стороны, разделение частного и общественного рождает вторую иллюзию, которая гармонирует с иллюзорностью Государства: критику. Девиз критики сформулировал Кант в своём эссе «Что такое Просвещение?». Забавным образом, эта же фраза принадлежит Фридриху II: «Рассуждайте сколько угодно и о чём угодно, только повинуйтесь!»¹⁸ Таким образом, симметрично «морально нейтральному» политическому полю высших соображений Государства, критика огораживает «политически нейтральное» моральное поле свободных соображений. Это Публичность, которая сперва связывалась с «Республикой учёных»¹⁹, но быстро обратилась в государственное оружие против любой враждебной этической материи, будь то невыкорчёвываемая солидарность традиционного общества, «Двор Чудес»